Сверкер повысил голос:
— В сердечной!
Мод повернулась:
— В чем дело, собственно? Успокойся!
Пять минут спустя мы с Сисселой уже сидели на своих кроватях в комнате, именуемой зеленой. Это оказалась большая комната с покоробившимися от сырости обоями, лишь самую малость отдающими в зеленый цвет. Тем не менее она была очень красивая, с двумя большими окнами, выходящими на озеро. Остальные спальни на втором этаже были новенькие, со свежими обоями, но некрасивые, я заметила это, когда Мод расхаживала там, распределяя, где кому спать. Магнуса и Торстена поселили каждого в отдельную маленькую гостевую комнату со стилизованными сердечками на стене — желтыми у Магнуса и красными у Торстена. Анну и Пера — в спальню родителей, с обоями в бирюзовый цветок в духе модерна. Сверкер, разумеется, будет ночевать в своей собственной комнате (обои в широкую полоску, белые с коричневым), а Мод в своей (крупные синие цветы на белом фоне).
Мы с Сисселой сидели сгорбившись, словно признавшись себе наконец, до чего мы обе устали.
— Они смеялись, — вдруг сказала Сиссела.
Я пробормотала что-то ободряющее, сама не зная толком, что тут сказать. Сиссела всхлипнула.
— Что, у меня был такой нелепый вид?
— Ничего не нелепый. Честно. Они смеялись не поэтому.
То была ложь, и мы обе это знали. Она быстро глянула на меня, прежде чем сунуть руку в карман, порывшись, вытащила пачку «Мальборо», уже полупустую, и закурила. Я лихорадочно искала другую тему для разговора.
— Трудно было добираться?
Она фыркнула, выпустив из носа маленькое облачко дыма.
— А сама как думаешь?
И глубоко затянулась.
— До Норчёпинга все шло нормально, — Сиссела вытерла щеку. Плакала, наверное. Не знаю, мне было не видно, может, это накапало с мокрой челки. — Электричкой до Сёдертелье, оттуда ребята подкинули, они ехали в Кольморден.[22] С собой приглашали… Черт, надо было поехать!
Наступило молчание. Сиссела так энергично курила, что красноватый кончик сигареты нарос на сантиметр с лишним. Покосившись на огонек, она продолжила:
— Потом пришлось голосовать больше часа. Я уже не один раз думала — плюну на все — но надо же было оттуда как-то выбираться. Вокруг, на хрен, ни домишки. А льет так, что я моментально вымокла до нитки. Прикольный, думаю, был видок, когда я стояла там и махала ручкой. Наверное, поэтому он так ухмылялся… Дедок, который тормознул. На редкость гадостный старый хрен.
— А что он такое сделал?
Она взглянула на меня, словно только что вспомнив о моем существовании, и тут же отвела глаза.
— А! Говорить неохота.
И провела рукой под носом. Это движение, видимо, о чем-то ей напомнило, потому что Сиссела вдруг замерла, потом снова провела по носу тыльной стороной ладони, шмыгнула им, и брезгливо скривившись, поспешно вытерла о покрывало кровати. Потом жадно затянулась и заговорила совсем другим голосом. Прежней девчонки-хулиганки. Добродушной и смешливой.
— Тут что, тоже весь день лило?
— Типа того.
Сиссела поднялась и стала стаскивать колготки.
— Деньги, — сообщила она.
Я сперва не расслышала.
— Что?
— У них деньги есть. Имущий класс.
Никаких сомнений, о ком она, не было.
Я чуть кивнула.
— Не без этого.
— Сестричка бесится от ревности… А братик вообще неслабый!
— Думаешь?
— А то нет! Решил поселить тебя в отдельной комнате, чтобы ночью наведаться.
Я не ответила, как всегда опасаясь сболтнуть лишнего. Сиссела поднесла свои черные колготки к свету.
— Но сестричке это не нравится. А она привыкла, чтобы все было по ее. Всегда.
Сиссела умолкла. Кто-то шел по коридору к нашей комнате. Мелкими решительными шагами.
— Он… — сказала я, когда шаги стихли.
— Да?
Сиссела стянула с себя свитер, секундой позже на пол упала юбка. Ее нижнее белье оказалось таким же кошмарным, как остальная одежда. Лифчик неопределенного цвета. Две большие дырки на трусах. Повернувшись, она взглянула на свое отражение в большом зеркале, а потом, просунув ладонь под резинку трусов, высунула палец в одну из дырок, прежде чем сообразила, что делает, и выдернула руку.
— Он — это который? — уточнила она. — Сверкер или Торстен?
— Сверкер.
— Волк Сверкер. Так что он сделал?
Я не знала, что отвечать. Как описать то, что он сделал? И то, чего не сделала я?
— Ничего, — сказала я вместо этого. — И никакой он не волк.
— Волк, волк. Лучше бы выбрала Торстена. Он птица.
— Какая еще птица?
— Большая птица. Черная.
Я рассмеялась. В жизни не приходилось мне вести подобных разговоров, однако все казалось мне естественным и совершенно ясным. Сиссела рылась в своей сумке в поиске сухих вещей.
— Ворон?
— Вроде.
— А сама почему его не выбрала?
Она вытащила из сумки обтрепанные джинсы.
— Нет уж. У меня есть о чем думать, кроме мужиков и в высшей степени случайных связей.
— О чем же это?
— О жизни. О будущем. О том, на что мне жить в ближайший месяц. Что жрать. Как вернуться в Стокгольм.
— Разве ты не будешь жить с папой?
Повернувшись спиной, она опять принялась копаться в сумке. Сперва я не разобрала ее ответа, расслышала только какое-то бормотание.
— Чего?
Сиссела выпрямилась, но не обернулась. Кашлянула.
— Исключено. Домой я вернуться не могу.
— Господи, почему?
Во мне что-то сжалось, и не только от сострадания. И она, видимо, заметила это, заметила искру зависти в моих глазах, когда повернулась ко мне. Что, кажется, ее не огорчило. Наоборот. Сиссела пожала плечами.
— Ха! Я вообще туда попала по недоразумению, можно сказать.
— Как?
— По недоразумению. По ошибке.
— В каком смысле?
Она, притворившись, что не слышит, вытащила махровое полотенчико и принялась растирать волосы. Я встала и шагнула вперед. Сумка на полу стояла открытая, и я увидела в ней не только одежду. Несколько старых учебников. Коричневый конверт. На дне что-то белело. Студенческая шапочка. Она забрала с собой студенческую шапочку! Значит, все это правда.
Сиссела натянула футболку через голову и потянулась за курткой, висевшей на стенке на крючке, но лишь коснулась ее кончиками пальцев. Шмыгнула носом.
— Совсем мокрая!
— Можешь взять мой свитер.
Сиссела метнула на меня взгляд, прикинула мою мотивацию и, видимо, одобрила.
— Тогда спасибо, — произнесла она. — Если у тебя есть лишний.
Когда мы спустились, дождь уже перестал, и общая расслабленность улетучилась. У каждого обнаружилась куча дел. Магнус стоял на кухне возле Мод, резал зеленый лук и следил, чтобы картошка не переварилась, Анна и Пер вытирали садовые стулья, а Торстен один за другим оттаскивал их на берег. Мы с Сисселой взялись за два конца большого садового стола и потащили его в том же направлении.
Сверкер стоял на берегу. По одну сторону от него горел костер, по другую гриль с углями. Он приветствовал нас, взмахнув чем-то, напоминающим длинную вилку, стремительно скользнул по мне взглядом и произнес равнодушным голосом:
— Кто-нибудь, скажите Мод, что гриль уже готов.
Я тут же отпустила свой конец стола и, развернувшись, вприпрыжку взбежала наверх, к дому. За моей спиной протестующе вскрикнула Сиссела — мы же еще не поставили стол на место, — но я не ответила и не обернулась. Я целиком сосредоточилась на том, чтобы повернуться спиной к Сверкеру.
А потом?
Потом началась ночь первого нашего Мидсоммара. Огонь горел у самой кромки воды. В гриле пылали угли. Бильярдный клуб «Будущее» сидел на мостках и пел такими чистыми голосами, что дождевые тучи рассеялись и открылось небо, отливавшее серым и розовым. Белый туман стлался над черной водой, и вдалеке на островках и скалах суровые сосны обнимали ветвями белые березки.
— Они танцуют, — сказала я, положив голову на чье-то плечо. Я выпила три бокала вина. Много. Пожалуй, даже чересчур.
— Кто?
Голос Торстена. Значит, это на его плече лежит моя голова. Зверек у меня внутри потянулся, довольный.
— Деревья.
— Правда, — ответил он, посмотрев в ту сторону. — Танцуют.
И мы оба замолчали. Сзади пел девичий голос. Мод. Кто-то подыгрывал на гитаре. Магнус. Торстен обнял меня одной рукой.
— Я написал про тебя.
Я улыбнулась. А то я не знала! Хотя откуда мне это было знать, я понятия не имела.
— Что же ты написал?
Он скользнул губами по моим волосам.
— Не скажу… Пока.
Я взяла его руку и поднесла к своим губам. Не поцеловала, а лизнула, провела кончиком языка от запястья до кончика ногтя на среднем пальце. Вкусно. Горько, но вкусно.
— Нам было бы хорошо с тобой, — сказал он.
— Да, — сказала я. — Было бы хорошо.
Стюардесса, склонившись ко мне и опустив столик, ставит на него маленький пластиковый поднос. Я качаю головой, но она этого не видит, лишь улыбается, слегка подтолкнув свою тележку, так что та катится дальше. А я все сижу и смотрю на поднос, и в желудке ворочается омерзение. Тут нет ничего, что я могла бы съесть. Разве что сыр.
