– Хорошо.
На площади – овощной рынок. Немецкие крестьяне, стоя в кузовах своих грузовиков, продают зелень, картошку и помидоры. Ночью резко похолодало, у меня мерзнут уши.
– Ты извини, – говорит Оля. – Мне просто не с кем больше поговорить, ты же знаешь… В общем, Хельмут предложил мне вчера семь тысяч марок за то, чтобы я с ним спала.
– Что, серьезно?
– Ну, а как – в шутку, что ли? Ингрид с Руди куда-то ушли, и он постучал ко мне в комнату. Просил, умолял… А потом предложил семь тысяч марок… Вот во сколько меня оценил…
– Сука он бюргерская. Хочешь, я разобью ему морду?
– Ты что? Ни в коем случае. И вообще никому – ни слова. Я тебе доверяю, поэтому и рассказала… Я не могла держать это в себе, надо было кому-то сказать.
– Не бойся, я никому не скажу.
Оля прижимается к моей куртке, я глажу ее по спине. Сегодня в четыре часа мы улетаем домой.
* * *
– Ребята, помогите там нашим! Игорю из иняза подарили три телевизора, надо помочь донести, – говорит Петренко. В Германии он жил с минской группой.
Антон из Витебска затягивается сигаретой, презрительно ухмыляется.
– Не, я чего-то не понял. Ему подарили три телевизора, а мы их должны таскать? Или, может, он один нам отдаст – на всех, по запчастям?
Я иду вслед за Петренко.
Игорь – высокий, в очках, с длинными волосами – стоит в начале перрона. У ног – три больших сумки и огромный рюкзак. Я хватаю одну из сумок, Петренко – вторую. Игорь берет остальное.
В расстегнутой сумке – действительно телевизор, правда, судя по виду, не новый.
* * *
В купе – Игорь, Антон, я и Оля. Игорь рассказывает:
– Мы с хозяевами ездили в Дортмунд, на запись «Петерс Поп Шоу» – его даже у нас на Новый год покажут. Билеты – по семьдесят марок.
– И кто там выступал в этом году? – перебивает Антон.
– Много кто. Для меня главное – «Депеш Мод».
– Что, серьезно?
– Да.
– И что они пели?
– Несколько песен из последнего альбома, потом прошлись по старым хитам.
– Не, ну это вообще… Я бы несколько лет жизни отдал за то, чтоб туда попасть…
– Я устала, – говорит Оля. – Может, давайте ложиться?
– Хорошо, мы выйдем, – говорит Игорь. – И минут через пять вернемся. А ты пока располагайся.
Стоим в тамбуре. Игорь с Антоном курят.
– Я, конечно, фигею, – говорит Игорь. – Вот это – настоящая жизнь, не та жопа, в которой мы существуем. У меня там голова никогда не болела, живот никогда не болел, вы прикидываете?
– Да, Германия – это круто, – говорит Антон, затягиваясь сигаретой. – А из пластинок везешь что-нибудь?
– Да, конечно купил «Violator» «депешей».
– Его я тоже купил. А что еще?
* * *
«Икарус» едет по Москве. Темно, почти ночь. Уличные фонари светят через один. В вывеске «булочная» горят только три первые буквы.
Сзади Игорь болбочет:
– Нет, я просто в трансе… Я теперь понимаю, когда Гребенщиков говорит в интервью, что приезжает из-за границы и неделю пьет беспробудно… Я тоже приеду домой и буду пить, потому что просто вообще…
Я беру руку Оли, сжимаю, поворачиваюсь к окну и смотрю на окна домов, закрытые занавесками. Оля забирает руку.
* * *
Утро. Минский вокзал. Воняет гарью и мазутом. По засранному перрону лениво катит тележку одинокий носильщик в замасленной телогрейке. Я выхожу из вагона, подаю руку Оле. Она, спускается по ступенькам, крепко держится за меня. К ней подскакивает невысокий чувак с редкими усиками. Они обнимаются и целуются.
Отцепившись от чувака, Оля говорит:
– Знакомьтесь. Это – Вова, а это – Вадим.
Мы жмем руки. Вадим ниже меня, одет в совковую серую куртку и коричневые брюки.
– Ну что, на автовокзал? – спрашивает Вадим.
– Нет, нам сначала в комитет комсомола – забрать паспорта, – говорит Оля. Мы сдавали советские, когда ехали, и сейчас нам должны их вернуть. А заграничные надо сдать.
Идем к метро. Вадим тащит Олину сумку, я – свою. Она говорит ему:
– Ну, я потом уже все расскажу – дома. Чтобы не повторять одно и то же сто раз, хорошо?
* * *
Отдираю фотографии от полированных пластин электроглянцевателя. На одной – Оля, она в одном платье: в тот день было очень тепло, мы ездили в парк аттракционов на окраине Бремена. Я катался на какой-то штуке, где кабина с людьми вращалась вокруг своей оси, и в какой-то момент мы зависли вверх ногами. Я боялся, что из кармана посыплется мелочь. Потом я фотографировал Олю на фоне светящихся балаганов.
На другой фотографии мы вчетвером – я, Катя, Оля и Клаус, сын моих «гостевых родителей». Он некрасивый, со скобой на зубах и обезьяньей челюстью.
Я беру трубку, набираю номер Оли.
– Алло, здравствуйте, а Олю можно?
– Привет, это Оля.
– А… Я тебя не узнал. Это Вова. Я напечатал вот фотографии, мог бы как-то тебе передать… Можно завтра встретиться в центре…
– Нет, завтра не выйдет. Завтра я выхожу замуж…
– Извини, не знал. Ну, я тебя поздравляю.
– Спасибо. Ты звони потом, обязательно, хорошо?
– Да, хорошо.
* * *
В аудиторию заходит Илья Николаевич Литвинюк – препод философии. За окном торчит громадина Дома советов. Моросит дождь. Литвинюк невесело улыбается.
– Да, такое впечатление, что мы медленно, но верно движемся к диктатуре.
– Чего это вы так думаете? – спрашивает кретин Фальковский, золотой медалист деревенской школы, директор которой – его отец.
– Ну, не один я так думаю… Вон, по телевизору всякие люди про это уже говорят. Так что, не удивлюсь, если к концу учебного года ваш староста будет вставать и докладывать в полувоенной форме о том, что группа готова к занятию.
Староста, «армеец» Валькович, неопределенно хмыкает.
– А вообще, у меня к вам такое объявление, – говорит Литвинюк. – В институте решили делать газету. Называться будет «Инженер», печататься у нас же на ротапринте, и распространяться среди, по-казенному говоря, профессорско-преподавательского состава и студентов. И меня назначили главным редактором. Поэтому предлагаю тем, кто хочет попробовать себя на ниве журналистики, не стесняться и подойти ко мне после пары. Договорились?
Некоторые кивают.
– А сейчас чем хотите заняться? Древнегреческой философией, или обсуждением актуальных тем?
– Обсуждением! – раздаются несколько голосов.
У нас с Литвинюком не было еще ни одной «нормальной» пары – мы все время говорим с ним «за жизнь».
* * *
На полке коммерческого отдела в универсаме «Габрово» – бутылки водки «Столичная» и ценник: «пятнадцать рублей, без талонов».
– Ну что, берем одну «банку»? – спрашивает Рыжов.
– А ты что предлагаешь – сразу две? – Рацкевич хохочет.
Я отдаю ему пятерку, он сует деньги продавщице.
Стоим во дворе серой сталинской пятиэтажки. Бутылка в руках у Рыжова – он только что сделал глоток.
– Пятнадцать – это еще ничего, – говорит Рацкевич. – Скоро сделают тридцать, а может и больше. Все будет дорожать раза в три, скорей всего, с нового года.
Я спрашиваю:
– Откуда ты знаешь?
– Мне мать говорила – им в райкоме недавно сказали. Но по секрету, чтоб всем подряд не болтали, а то старики всю муку скупят и сахар – вообще в магазинах будет пустец.
* * *
Глаза замдекана Дымковича бегают. Он смотрит то на меня, то в окно.
– Значит, решил заняться журналистикой?
– Да.
– И что за тема? Зачем надо брать у меня интервью?
– Ну, редактор сказал – Илья Николаевич – что интересно было бы сделать два интервью – с человеком, который вступает в КПСС, и с тем, кто вышел из партии…
– И какие ко мне вопросы?
– Ну… В-общем, основной вопрос, почему вы решили сейчас вот вступить в партию?
– Потому что идет борьба, можно сказать, за КПСС в обновленном составе, за то, чтобы в партию пришли новые энергичные люди, которые будут принимать решения… Скажем так, не только проводить в жизнь линию Политбюро, но и выдвигать инициативы…
У Дымковича нос с горбинкой и довольно длинные волосы сзади. В институт он приезжает на новой «восьмерке» кофейного цвета – на такой же ездит декан и второй его зам, Курченко.
Последний раз я приходил к Дымковичу летом, за разрешением на поездку в Германию. Он посмотрел на меня и сказал:
– Ну, ты вроде и сейчас неплохо одет, зачем тебе еще ехать?
На мне были дешевые польские джинсы-«мальвины» и черная майка с надписью красными буквами «Chanel», тоже из Польши. Дымкович поулыбался и подписал заявление.
* * *
Кто-то хлопает меня по плечу сзади. Это – Вадим.
– Что, тоже в четвертый корпус?
Я киваю.
– А что за пара?
– Электроника.
– «Шляпа» ведет? Ну, Акуленко?
– Да.
– Помню урода. Он у нас тоже вел. Доколупался что-то до меня, курсовую раза три переписывал. Ну, сдал в конце концов, и по экзамену он вписал мне тройбан – и отлично, мне больше не надо. Госоценка! Зато теперь никогда не здороваюсь с ним.
