Прессы тоже недавно перекрасили в светлый тон, под стать лету. Женькин, номер 13, смотрел теперь настоящим красавцем. Лебедь, а не агрегат. Но клацал он по-прежнему резво и беззаветно. Женька похлопала пресс по крупу, поощряя прыть в конце второй смены. Никаких разговоров в цехе сейчас уже не было, разговоры увяли – как всегда к концу. Если бы не прессы, стояла бы в цехе оглушительная тишина. Каждый работал, будто один на всей фабрике. Быстро взглядывал на часы, которые едва волочили стрелками, и снова работал. Ритмично, споро и все-таки вяло, незаметно для себя – вяло, как всегда в конце. И внутри у всех медленно вызревало ожидание. Огромное ожидание, готовое лопнуть.
Оно лопалось ровно в двенадцать ноль-ноль, в полночь. По звонку. По звонку все семьдесят стульев, включая Женькин, одновременно ерзнули. Семьдесят щеток, Женькина – тоже, одновременно взлетели над прессами. Как опахала. И слюдяная пыль, разом взвихренная, заметалась по цеху, отыскивая на лету, куда мягче упасть. Женькины руки сами собой прибирали, прятали, поднимали и запирали. Наводили скорый лоск на рабочем месте. Быстрее, кажется, невозможно, но все-таки Женька обычно справлялась в числе последних. Ибо тут была скорость прямо пропорциональная числу детей, ожидавших дома.
После звонка фабрика пустела мгновенно и страшно, будто корабль, канувший разом в пучину, в ночь, в тишину. Казалось, что люди оставили ее навсегда. И странно было знать, что завтра с утра все начнется сначала – буднично, привычно, суетливо. Женька последней выскакивала на темную лестницу и теперь уже мчалась откровенно вскачь. Хотя Валентин, конечно, не денется никуда, куда ему деться.
Он ждал ее, где всегда, – против проходной, чуть поодаль, там, где начинается сквер. Под кривым тополем, шелестевшим вязко и глухо. Валентин уже спиной знал его ствол, его шершавые сгибы и острые выпады. Валентин не глядя прислонялся к тополю, и вокруг него растревоженно пахла бузина, которую никто не сажал, не сеял. Здесь Валентин ждал Женьку зимой, осенью и весной. И сейчас, летом. Когда ночи высоки и светлы. Так светлы, что просто невозможно идти домой по прямой. И пыльный «совиный глаз» светло раскачивается над проходной, выжидая минуту своего торжества. Когда его время вдруг совпадет с московским, и фабрика взорвется шумом и голосами. Взорвется по его, совиному, времени.
Валентину даже нравилось ждать. Перебирать прошедший день в мелочах и неосознанно грезить о чем-то большом. Быть одному и знать, что вот-вот рядом появится Женька. И место хорошее, чтобы ждать. Фабрика выходила в глухой переулок, на отшибе от городского движения, и прохожие здесь были редки. А гулять здесь как-то не принято. Валентин даже полюбил приходить сюда заранее, минут за двадцать, за полчаса до звонка.
Он пристраивался на обычном своем месте, под тополем, и смотрел, как со всех сторон стекаются к проходной парни. Чем ближе конец смены, тем больше парней. Таких же, как Валентин. Чуть моложе или чуть старше. Мужчины, уже готовые охранять и быть верными. Незнакомые между собой и сродненные общим ожиданием. Прикуривали друг у друга. Не вступали в длинные беседы, но иногда перекидывались словом-другим. О футболе. О рыбалке. О проклятой войне, которая все еще длится где-то. О шахматном клубе, который только что открыли в городе. Снова – о последнем матче класса «Б». И что женщины поздно кончают – куда им потом одним через весь город. Вот, приходится тут торчать.
Никогда не говорили они, что им самим приятно ждать. Торчать тут в сквере перед фабрикой. Прикуривать друг у друга и молчаливо расходиться. Приятно, что есть кого ждать. Уверенно и взросло. По-мужски. Волноваться. Охранять. Быть верными, что бы там ни было прежде. Чувствовать себя рыцарями. Искать в толпе одну. Обнять за плечи, не стесняясь чужих глаз. Без всякой позы, это прошло, просто – обнять и идти рядом.
С некоторыми Валентин уже здоровался. Узнавал издалека по походке. Замечал, если вдруг пропускали несколько вечеров сряду. Даже беспокоился, как за приятеля. Некоторым он уже симпатизировал. Кое-кого уже недолюбливал. Ждали в общем все одинаково – самоуглубленно, молчаливо и честно. Но когда девчонки разноцветно высыпались из проходной, тут уж парни держали себя по-разному. Как чья натура требовала.
Сразу шагали навстречу, крепко брали под руку, уводили по улице бережно и твердо. И девчонки смеялись, уходя, и еще кричали назад, подругам. Естественные и щедрые в своем надежном счастье. Даже иногда и подруг прихватывали, которым по пути.
Или вдруг сворачивали в тень, за тополь. И оттуда напряженно следили, как она ищет, как растерянно озирается, как, маленькая сразу и одинокая, сворачивает за угол. Убеждались, что – правда, никто ее больше не ждет. И только тогда выскакивали и догоняли бегом.
Или, когда она появлялась – ни секундой раньше, круто разворачивались и уходили в сторону, не глядя. Уже уверенные, что сама побежит и догонит. И она, конечно, бежала и робко трогала за рукав. Только тогда, соблюдя престиж, можно было поцеловать и успокоить небрежно. Чтобы заранее знала место.
Все это Валентин успевал заметить, потому что его Женька вылетала из проходной в числе последних. Она выскакивала на крыльцо и еще несколько секунд смешно щурилась, привыкая к улице. А потом сразу бежала навстречу. Вот и сегодня она выскочила последней.
– Ужасно соскучилась, – сказала Женька и ткнулась Валентину куда-то в плечо. – Ты давно?
– Только что, – сказал Валентин, хотя ждал с полчаса.
– Ты не опаздывай, – сказала Женька. – А то я когда-нибудь справлюсь на пять минут раньше, и тебя не будет.
– Будет, – сказал Валентин.
Они пошли через сквер напрямик, как всегда, прямо по траве, и ноги у них сразу стали сырыми. Тополя шумели над головой, будто лес, не верилось, что они их сами сажали. Бузина сыпала им на плечи тугие зеленые ядра. И душистый табак, засыпая на клумбах, пах вокруг яростно и сладко. Ярко и высоко стояла в небе луна. Светлая тень от фабрики падала сверху прямо на сквер.
Валентин сорвал на ходу душистую метелку-траву, зажал в кулаке и спросил, как в детской игре:
– Петушок или курочка?
– Петушок, – сказала Женька. – Человечеству нужны солдаты.
– Курочка, – сказал Валентин, выбрасывая метелку, чтоб не проверила. – Человекам нужна нежность.
– Ладно, – сказала Женька. – Можно и нежность. Все равно.
Они засмеялись и зашагали быстрей, чтобы успеть проскочить через линию до московского скорого. Но, как всегда, не успели. Остановились перед насыпью, пока он пройдет. И Валентин тихонько, будто случайно, забрал Женькину руку в свою. Ее теплые пальцы мягко уперлись ему в ладонь. И когда Женька шевелила пальцами, Валентин чувствовал, как внутри у него что-то больно и радостно вздрагивает. Словно впервые он взял ее за руку.
Мимо них, приседая на стыках, длинно и быстро бежал скорый московский. И бессонные пассажиры смотрели на них в окна, торопясь вперед, по своим делам, и преодолевая в себе смешное мальчишеское желание – немедленно, здесь, сойти на твердую землю, чтобы быть счастливыми – здесь, немедленно.
