Начинается митинг. Выступают разные люди, я почти никого не знаю. Да и откуда? Телевизора у меня нет, газет я не читаю. Так что не могу похвалиться высокой политической грамотностью, никогда не любила этих игрищ, ни в социализм, ни в демократию. Но Севка знает всех и многих одобряет.
Говорят примерно одно и то же. Нарушение свобод, мы не дадим, мы отстоим, и вообще Отечество в опасности. Но это, надо признаться, очень воодушевляет. Толпа заводится, все в унисон скандируют что-то вроде: «Россия, Ельцин, Свобода! Россия, Ельцин, Победа!» И я, к своему удивлению, ору и машу руками вместе со всеми, рискуя свалиться с тумбы.
Потом к народу выходит Ельцин. Говорит речь. Хорошо говорит. Выносят трехцветное полотнище флага, каковое тут же и водружают над Белым домом вместо обрыдлого кумача. И в этот момент, как по заказу, тучи рассеиваются и площадь заливает яркий солнечный свет. В толпе эйфория. Во мне тоже. Я, конечно, хоть и циничная дрянь, но что-то детски-патриотическое во мне тоже оказалось.
Так продолжается часа два с половиной. Потом Севка говорит, что больше висеть не может, да и я к своей тумбе разве что не примерзла. Мы обрушиваемся с чертова забора – наши места тут же занимают другие – и слушаем продолжение, уже стоя внизу. Еще часа полтора.
Общее состояние высокого подъема: «Нас много, мы вместе, мы правы, мы победили уже одним этим, а кто не с нами – шапками закидаем!» С этим настроением люди начинают расходиться.
Севка митингом недоволен. Говорит, во-первых, затянули (и это правда), во-вторых, все сейчас разойдутся с ощущением радостной победы, а ночью будет штурм. Он сейчас еще мрачнее, чем был с утра, а я, если честно, так устала, что на эмоции, и тем более на их логическую оценку, никаких сил просто нет.
А мне же еще на работу надо. Пока добираемся сквозь расходящуюся толпу до машины, пока Севка выруливает через все эти псевдо-баррикады и перекрытые улицы... В общем, в институт я попадаю где-то в полпятого (мой рабочий день до четырех).
Комната полна народу. Многострадальная Мария Владимировна (у нас в институте и в обычный-то день одной тяжело справляться, а уж сегодня...) пытается меня обругать, не столько даже за опоздание, сколько за то, что не давала о себе знать. А как я могла – с забора? Но, оценив, очевидно, мое помятое состояние, машет рукой и наливает нам с Севкой по кружке кофе.
Севку я в институте представляю как нового знакомца по митингу. Попутчика, одним словом. Кошмар. Вообщето в институте все считают, что я замужем и счастлива в браке. Не люблю я освещать свою личную жизнь, а уж тем более выглядеть разведенной женщиной. Строго говоря, мы с Димкой и развод-то не до конца оформили – у меня в паспорте до сих пор штамп не стоит.
Мы рассказываем, что видели и слышали, Севка делится своими мрачными предположениями. Я сижу если не в полной, то в полуотключке. У меня дико болит поясница, ноют руки и ноги. Наверное, у меня и лицо соответствующее, потому что Марья вдруг резко начинает прогонять меня домой. Чтоб немедленно.
Эта ее идея получает Севкину горячую поддержку. Он тут же вызывается, «раз уж так вышло», подвезти меня скорее до ближайшего метро.
Севкина идея отвязаться от меня любым путем ясно просматривалась еще по пути в институт, и это было как-то обидно – в конце концов, я не неженка и не плакса, вела себя всю дорогу как человек, лазала по заборам и ни на что не жаловалась. Чего ему не нравится? Опасно, опасно – что он, один такой герой? Сказали же – чем больше народу, тем лучше.
Но я так устала, что снова спорить и что-то доказывать никаких сил нет. Я покорно иду к машине и даю отвезти себя к метро. С нами навязались по пути еще парочка моих сотрудников, так что мы с Севкой даже попрощаться толком не смогли – чертова конспирация. Я только спросила настойчиво, куда он сейчас, и Севка поклялся, что домой. И что непременно позвонит. В конце концов, кому какое дело, с кем я созваниваюсь...
Сижу в метро, еду домой, и чем дальше от центра, от Севки, от Белого дома, тем больше растет во мне страх. Там нас было много, а тут я совсем одна, а что будет – совершенно непонятно. У всех людей вокруг – каменные спокойные лица, будто ничего не происходит. А может, они и правда ничего не знают – по ящику много, наверное, не увидишь, вряд ли Ельцина транслируют на всю страну, а «Эхо Москвы» слушают немногие, да долго ли его заглушить. И мне хочется кричать на весь вагон: «Люди, не спите, не ждите, идите к Белому дому, вы там нужны!» Но я молчу. Мне страшно.
Около дома тихо. Московский дворик, елки-палки. Детишки в песочнице, тетки с кошелками. Мир и покой, глаза б мои не глядели. Быстро, чуть не зажмурившись, пробегаю в свой подъезд, подымаюсь в квартиру.
Дома пустота. Димка, стало быть, уехал на дачу сидеть с ребенком. Да это и хорошо. Хоть за него волноваться не надо. Вообще-то он, даже оставаясь в Москве, вряд ли поперся бы на площадь – не в его это духе. Да и Бог с ним.
Сейчас бы лучше всего – в горячую ванну! И согреться наконец, и успокоиться. Да где там. Горячую воду у меня тоже отключили, тут перспектив никаких. Приходится обходиться подручными средствами – кипятить чайник, наливать тазик, залезать в ванну и поливаться из ковшика, дрожа от холода. Теплее после этой процедуры не становится, но хоть чище...
Ставлю чайник кипятиться заново – выпить чаю. Пока он греется, устраиваюсь на кухонном диванчике, подложив под спину подушку, – перебираю события дня. И что нас ожидает в перспективе?
От этих раздумий мне снова становится нервно, я вскакиваю и начинаю бегать по квартире из угла в угол. Новой информации о последних событиях мне взять негде, ни радио, ни телевизора, остается только телефон. Какое счастье, что хоть его успели подключить, ведь до прошлой весны без него жила. Не жила – перебивалась. Хоть какая-то живая нить.
Звоню.
Катька, живущая в центре, почти напротив Белого дома:
– Все очень плохо, у Белого дома почти никого не осталось, ждут штурма, Станкевич и Попов (московские градоначальники) призывают всех на площадь.
Лялька с Сашкой:
– Мы недавно оттуда, там народ собирается потихоньку, что дальше делать, не знаем.
Лилька, моя лучшая подруга:
– Я сама не могу выйти из дому, деда не оставить, его накормить надо. Мимо дома едут танки, приезжай ко мне, очень страшно, вдвоем будет лучше.
Она живет вдвоем с дедом, ему под восемьдесят, и он привязывает Лильку, как меня – маленький ребенок. Собственно, мы с ней и подружились в основном на почве взаимопонимания в смысле обоюдной несвободы – больше ни у кого из нашей компании детей нет, и часто бывает, что все вместе срываются куда-нибудь в Питер на пару дней, а мы с Лилькой коротаем время, гуляя с моим ребенком вокруг ее дома, чтобы дед видел нас в окошко. Во время таких прогулок очень здорово беседуется по душам, и во время этих бесед выяснилась (или выработалась) потрясающая общность взглядов по многим жизненно важным вопросам. А это, согласитесь, само по себе – отличный повод для общения.
Севка:
– Не смей никуда выходить из дома, я тебя не для этого туда отправил, ничего не выдумывай, сиди на телефоне, будешь связной.
– А ты туда пойдешь?
– Я еще не знаю, пойду или нет, буду тебе звонить.
– Там, говорят, люди все-таки собираются.
– Что люди, это мальчишки идут потусоваться до вечера, а штурм будет ночью.
Кладу трубку, телефон тут же звонит. Димка:
– Я на даче, где тебя черти носят? Объясняю, где.
– Только такая дура, как ты, может туда отправиться. Ты что, не понимаешь, все это просто дурацкие игры, все уже давно за вас решено. Тебе лишь бы в солдатиков играть. Учти, я должен завтра днем уехать с дачи, у меня семинар, позаботься, чтобы меня сменили.
– А мама разве не там?
– Пока тут, но скажи ей, чтоб она до завтра не уезжала.
– Слушай, ты там, а я тут, как я ей скажу? Скажи все сам.
– Твоя мать, ты с ней и разговаривай.
Тут его – ура – отсоединяют. Чертыхаюсь, вешаю трубку. Действительно, надо бы родителям позвонить. То есть мама на даче, но отец-то должен был приехать, я ж сама ему телеграмму отправила – Боже, и когда это было? Еще похороны эти – завтра, кажется. Сумасшедший дом.
Звоню отцу. Он дома, мама на даче, там и останется, так что с Костей все в порядке. Он тоже был сегодня в Институте, а потом ездил на площадь. Впечатления мрачные, настроение тоже.
– Пап, в 1967, когда в Чехословакию на танках въехали, так же было?
– Нет. И лучше, и хуже. Танков мы тогда не видали, а на улицу идти побоялись. Ты на ночь собираешься?
– Да.
– Помни, у тебя сын.
– Помню. Я из-за него тоже. Вы вырастите, если что.
– Но ты все-таки поосторожнее, ладно?
– Ладно, она постарается. Маме привет. Звоню Ляле.
– Сашка ушел. Я не могу его не пустить. Он сам решает. Я сейчас еду к Катьке, там поближе, буду ждать.
Снова набираю Севке. Говорю, что одеваюсь и выезжаю. Он страшно злится, кричит. Оказывается, я его поймала на одной ноге, ему уже некогда, его ждут мужики, он едет к друзьям пить водку, и все это не женское дело.
