— Не знаю...
— А я знаю! Сбрендил на старости лет мой батяня! Умишком тронулся!.. Башня и башня!.. Да ты не башней, ты, говорю, своим кооперативом занимайся, не то тебя скоро с председателей скинут и своих пятидесяти рэ ты лишишься, старый дурень, а у меня тоже денежки не лишние, вот и будешь куковать на одной своей пенсии — на почтовые расходы хватит, в Пизу письма писать, а больше на что?..
Вот оно, чего он боится, — подумал я, — вот чего боится сынок... Вдруг “батяня” ему обузой станет, из-за Пизанской-то башни...
— Вы чего это так на меня смотрите?.. — сказал он, что-то уловив, должно быть, в моем лице и по-своему истолковав.
— Это как же?
— Да так... Мол, строитель, а сам ни бельмеса в таких вещах не понимает... Понимаю, и очень даже! Только любой нормальный человек должен понять, что нам сейчас не до всяких так башен и Парфенонов! У нас план по жилью — каждый год недовыполняем, а его все наращивают да наращивают!.. А вы с этой своей башней носитесь как с писаной торбой! Да пропади она пропадом, расколись на кусочки, рассыпься в пыль — душа у меня не затоскует!.. Потому — о людях думать надо! А башня — на кой она им?..
Вдруг мне представилось — по всей земле, от полюса до полюса, стоят рядами наши пятиэтажки, серые, приземистые, неотличимые друг от друга, похожие сверху на множество выползших из сырых щелей мокриц...
Развалясь в кресле, он с усмешкой окинул взглядом полки с книгами, задрав кверху круглый, налившийся жирком подбородок.
Я повел головой в сторону книг:
— И это все тоже — “на кой”?
— Зачем же, я не против, чтоб культурно отдохнуть... Пришел человек с работы — телик врубил или там книжку хорошую в руки взял... Только, на крайний случай, он и без этого может прожить. А без этого — может?... — Он подергал себя за лацкан пиджака. — Не может, потому как вздумай он голышом по улицам бегать, его в психушку запятят!.. А без еды, скажите, может?.. Опять же — нет!.. Он еще крохотулечка, а самое первое слово у него какое?.. А вот такое: “ням-ням!..” Вот какое у него первое слово!... А без крыши, спрошу я вас, да еще когда дождь идет?.. А без стен, когда мороз поджимает?.. Вот то-то!.. А без вашей башни Пизанской?.. Да мы без нее жили себе и жили, и еще, будьте спокойны, поживем!..
Он поднялся — коренастый, пружинистый, и стоял передо мной бычком, наклонив голову на короткой мускулистой шее.
— А вас я попрошу — по-доброму попрошу... Перестаньте вы батяне голову задуривать... Сами вы — это дело ваше, туг я вам не указ... А тем более, что за вашей нацией такое водится...
— То есть?..
— Ну, такое-всякое, не станем, как говорится, уточнять... —־ Он подмигнул, ухмыльнулся. - Нет, вы не подумайте, я против нации вашей ничего не имею... Тем более, что Маркс-Энгельс вроде бы тоже из нее... Я к тому только, что мой ба-тяня — он, конечно, на всякие выдумки всегда был мастак, но чтобы ему самому пришло в голову в такие игрушки играть... Русский человек на такое никогда не пойдет... У него хоть душа, бывает, пьяная, зато ум — трезвый... И потому, — он прижал руки к груди, — оставьте вы батяню в покое, не провоцируйте!..
Он ушел, обиженно хлопнув дверью. Я не успел ему ничего сказать, объяснить... Впрочем, оно, может, и к лучшему? — подумал я, оставшись один.
11
Федор, однако же, как в воду глядел.
На очередном отчетном собрании кооператива (случилось оно месяца через полтора после отправки проекта в Пизу) был напрямую поставлен вопрос о председательствовании Александра Александровича. Собрание происходило во дворе, на детской площадке, кому повезло, те заняли места на скамейках, остальные переминались с ноги на ногу, подначивая собравшихся утвердить отчет правления и разойтись по домам, то есть по квартирам, поскольку все равно разговорами дела не поправить, это раз, а два — это погода: по небу волоклись брюхастые тучи, налетал ветер, временами побрызгивал дождь.
Но когда дошло до критических выступлений, до работы правления, в особенности председателя, всеми овладел такой азарт, что было забыто про все — и про хмурое небо, и про дождь, и про ветер... Собрание раскололось. Одни нападали, говоря о протекающей крыше, проседающем фундаменте и ни к черту не годящейся сантехнике, и все это было правдой, другие возражали, что правление и председатель тут ни при чем, это напортачили строители, что же до Александра Александровича, так он и письма слал во все концы, и лично ремонтировал все, что только возможно, и при этом, как всем известно, не брал ни с кого ни копейки... И все это тоже было правдой. Но поскольку первых, то есть нападающих, было больше, то вопрос о дальнейшем пребывании Александра Александровича на посту председателя решили вынести на голосование, тем более, что в самый разгар прений одна яростная противница Александра Александровича (как потом выяснилось, метившая на его место) выкрикнула по-митинговому зычным голосом:
— А что это у вас за дела такие, Александр Александрович, с какой-то башней, позвольте узнать?.. И кто вас уполномочил?.. У вас как у председателя нашего кооператива совершенно другие обязанности!..
Но тут поднялся такой гул, что Александр Александрович, даже если бы захотел, не смог бы его перекричать. Да он и не пытался. Он сидел за фанерным, специально для собрания принесенным столиком, рядом с молоденькой девушкой, старательно ведущей протокол, и на его буроватом, в мелких прожилках, будто опаленном стужей лице то угасала, то вновь начинала светиться какая-то прозрачная, потусторонняя улыбка. Он как будто и слышал — и не слышал, видел — и не видел того, что происходило вокруг, и эта его улыбка, трепетавшая, как стрекозиное крылышко, у него на губах, должно было особенно раздражала его критиков.
Но перед самым голосованием кто-то напомнил ему про заданный, но так и не получивший ответа вопрос. Александр Александрович поднялся. Давешняя улыбка соскользнула с его губ, кожа на выпуклых, округлившихся скулах натянулась, глаза смотрели серьезно, даже строго.
— Перво-наперво, — проговорил он своим хрипловатым, словно простуженным голосом, — я за эту должность не держусь и потому прошу снять мою кандидатуру с голосования.
— Он поднял руку, чтобы умерить поднявшийся шум. — Второе. Никто меня не уполномочивал, это верно... Никто, кроме собственной моей совести... Совесть меня уполномочила за такое дело взяться, за Пизанскую башню, — что же еще?.. А третье... Вот, сами взгляните, может, кто и не видел...
Из огромного гроссбуха, в котором велись все кооперативные дела и который лежал перед ним на столике, Александр Александрович извлек большого формата лист лощеной, глянцевито блестевшей бумаги, развернул его и поднял над головой. Это была фотография Пизанской башни, вырезанная не то из “Огонька”, не то из какого-то зарубежного, судя по превосходному качеству печати, журнала.
В ту самую минуту, когда он поднял ее вверх для всеобщего обозрения, начал накрапывать дождь, но никто не обратил на него внимания, тем более, что он тут же и прекратился. Даже те, кто сидел на скамейках, зачем-то привстали со своих мест. Все шеи вытянулись, все головы повернулись в сторону Пизанской башни. Александр Александрович, высокий, худой, немного сутулый, как и все слишком высокие люди, держал перед собой фотографию и она трепетала в его тонкой и длинной, вскинутой вверх руке наподобие флага.
— А теперь скажите, кто из вас был бы, значит, за то, чтоб такую красоту погубить?.. Имеются такие?..
Медленным, пристальным взглядом обвел он всех, будто всматриваясь в каждое лицо в отдельности. Несколько капель, оброненных дождем, блестели на его щеках, как слезы. Он смахнул их свободной рукой.
— Да ты что, Александр Александрович, — раздалось в тишине, — за окончательных троглодитов, что ли, нас принимаешь?..
И тут взвился тот же митинговый, срывающийся на визг голос:
— А вы нам зубы своей Пизанской башней не заговаривайте! Вы по существу!..
Но голос этот был заглушен поднявшимся шумом:
— Расскажи, Александр Александрович, как было дело-то?.. Ведь толком народ не знает...
И Александр Александрович рассказал — и про журнал “Наука и жизнь”, в котором прочел он о Пизанской башне и о конкурсе, и о том, как у себя в мастерской, оборудованной в подвале, ставил кое-какие эксперименты, как советовался со специалистами, как мы сочинили и отправили в Пизу письмо и “всю, — сказал он, — документацию...” (по мере того, как он рассказывал, в мою сторону все чаще оборачивались и поглядывали на меня с нарастающим уважением).
— Что же дальше-то, Александр Александрович?..
— А ничего пока...
— Ни ответа, получается, ни привета?..
— Да так, выходит..
— Ясное дело, им со всего света, должно быть, проекты шлют... Да ведь пока во всем разберутся, обсудят, решение примут, и башня развалится!..
— Так ведь там бюрократия не хуже нашей!..
— Это как же так?.. Не по-человечески это!.. Человек старался, душу вкладывал, а они даже не откликнулись?.. Обидно получается... Что-то тут не то...
