Пятнадцать минут назад мы познакомились и даже зачем-то обнялись. Я запутался в легоньком полотняном пиджачке хозяина, ткнулся носом в раскиданные по плечам густые черные его волосы…
О себе хозяин рассказывал мало, зато обо мне выспросил за десять минут многое.
– Вижу, «ишачок» вас притянул.
– Моя мать собиралась стать летчицей. Прыгала с парашютом и все такое. А дядья по отцовской линии, те в Отечественную полетали как следует. Один погиб. В 43-м был сбит под Анапой. Упал вместе с самолетом в Черное море. А вот второй – пилот-штурмовик – жив до сих пор.
– Все штурмовики были смертниками. Сколько лет он летал?
– Летал почти три года. Рассказывал, что сильно везло. Подбит был только раз, задымился, не дотянул до линии фронта, сел на грейдер. Несколько дней прятался в яме, потом сумел перебраться к нашим, причем умудрился попасть в свою же часть.
– Не посадили?
– И не подумали даже. Потерзали, погрозили – и опять в штурмовичок…
– Смертники всегда были нужны. Особенно такие, которых смерть не берет. Есть порода людей: они смерти ищут, они около нее ходят и ходят, а она, дура, от них шарахается…
– Это вы про себя?
– Это я про вашего дядю. Ну, и про некоторых других.
Я нежно колупнул модель самолета мизинцем.
– Из бумаги?
– Дюраль и полотняное покрытие. Все один к одному, все, как было! Вы не смотрите, что «ишачок» кургузый и на бочку с пивом похож… Для своего времени это был превосходный низкоплан! С девятицилиндровым звездообразным двигателем. Кстати, именно «И-16» первым в мире стал убирать в себя шасси. Первым в мире поменял он и тактику боя. Вы, конечно, не слышали ни про какую тактику? В Первую мировую главную и основную тактику воздушного боя англо-американцы называли Dog Fight, «собачья драка». Пилоты безостановочно делали круги и пытались зайти в хвост противнику – и все дела. Америкосы, кстати, и сейчас так делают: с хвоста, крадучись, р-раз!
Черногор ухватил себя за гриву, собрал концы волос в пучок…
– Ну, а «ишачки», те тактику сменили. Правда, к 41-му году и они сами, и тактика их устарели. Но даже в 43-м на «ишачках» благодаря тактике «из тучи», то есть благодаря внезапности, они фрицев били.
– Быть не может! У нас так «ишачков» этих ругали, столько в кино и в книжках поносили…
– Сбивали, сбивали они фрицев, да еще как! В том же 43-м была знаменитая и результативная атака! Тогда наш «ишачок» сбил знаменитого немецкого аса. Альфред фон Гриславски аса звали…
У Черногора в руках заиграла мобилка.
Зазвучавшую музыку я знал преотлично! Но все равно привстал от неожиданности. Когда Черногор кончил разговор, спросил, волнуясь:
– Откуда у вас эта музыка?
– Чудак-человек! Здесь же Европа. Тут музыку Тартича знают все.
– Тартини, – машинально поправил я. – И, непонятно чему улыбнувшись, добавил: – Я ведь тоже в жизнеописаниях Джузеппе Тартини сейчас копаюсь…
– Я-то как раз не копаюсь. Я занят другим. Меня не музыка, меня больше акустика интересует! Но это так, к слову… А я к тому, что форма имени, его окончание, всякие там приставки и присоски – не затрагивают сути человека. Итальянское оканчание на «ини» или южно-славянское на «ич»… Это не столь важно. Только остов фамилии, ее коренной звук – имеют значение! Но вы все-таки должны знать, – в голосе хозяина послышалась затаенная угроза, – Джузеппе Тартич был наш, славянин!
– Это, конечно, радостное открытие. Но, как бы сказать помягче…
– Бросьте. Чего по-пустому болтать. Дидо, давай!
Дидо, а по-настоящему Дидона, была, конечно же, не славянкой, а как раз итальянкой или, может, албанкой. Чтобы это понять, не нужно было заглядывать в метрические книги.
Дидо сплясала и налила «Каруны», едва касаясь, обняла за плечи и по очереди взъерошила нам с Черногором волосы. Потом куда-то пропала.
На дворе стояла ночь.
Как только мы с хозяином перестали обзывать друг друга козлами и дуроломами, кричать и петь, сразу стал слышен и уже из ушей не уходил рев ветра: звериный, дьявольский.
– Не уверен, что завтра будет паром на Анкону. Волнение моря – четыре балла. Ложитесь-ка вы у меня. Я позвоню в «Тополицу», они пришлют ваши вещи сюда.
– Какие там вещи… Не надо ничего п-присылать… Я сам – вещь…
– Вижу, вижу.
– Ничего вы не видите…
– Ну, почему же! Я сразу засек ваш интерес к Тартичу… Я ведь тоже о нем кое-какие сведения здесь собрал. Попутно, конечно. Я ведь не музыкант, не теоретик, я акустик-практик. Ловец акустических волн, так сказать! Был акустиком, потом стал заниматься авиатехникой. А потом сузил себя до акустических свойств струнных инструментов: конкретно, скрипки. Видите, что получилось? От самой совершенной компьютерной техники я дошел – да что там: навсегда вернулся! – к самому совершенному уловителю акустических волн, к скрипке.
Слышали, как звучит рояль, когда на нем не играют, а просто открыта верхняя крышка? Ну, ну! Когда по рояльным струнам гуляет ветер? То же самое, только чуть более скрытно происходит, когда на столе в саду лежит скрипка без футляра. В момент прикосновения к ней ветра – приборами, а иногда и ухом можно засечь – сотни и тысячи еле слышимых звуков и обертонов!
И чего только – безо всякой игры – в такой лежащей скрипке не услышишь! Но я заболтался, вы, вижу, засыпаете. А я вот спать не могу: последствия акустической травмы, знаете ли…
– А тогда я прямо здесь, рядом с «ишачком» прикорну. Жена вас не заругает?
– Дидо мне не жена, – пожал плечами Черногор и почему-то нахмурился.
– Потому что не славянка? – поддел я его.
– Потому что в ней дьявол сидит. И по временам этот дьявол из нее наружу выпрыгивает! Всё. Спите…
* * *
Проснувшись внезапно, как от толчка, мессер Джузеппе увидел: дверь в его келью приоткрыта. Сквозь образовавшийся проем виднелась часть крытой, без стекол, галереи, опоясавшей по второму этажу спальные покои монастыря.
За дверью кто-то копошился. То ли чистил сапоги, то ли возился со связкой красноствольных, крепких, в палец толщиной ивовых прутьев, еще вчера принесенных из ближней рощи для важнейшего дела и сваленных у входа в келью.
– Кто здесь? – резко распрямившись, мессер Джузеппе сел на кровати.
Был он, как и любой итальянец, черен, горбонос, костист. Но глаза получил ясные, голубые, как славянин из-за Адриатики.
– Кто здесь? – повторил он.
Вместо ответа дверь распахнулась шире, и в нее бочком протиснулся кто-то невысокий, поджарый, укутанный в старый, порыжевший от дождя плащ, из-под которого виднелся подрясник и грубые крестьянские башмаки, – словом, кто-то из мелких монастырских служек.
– Что тебе нужно? Если ты за нотами, то они будут готовы только завтра. Завтра! Ты понял?
– Чшшш… Не так громко, великолепный синьор! Не гневайтесь и выслушайте меня. Я к вам от вашего родственничка, архиепископа Корнаро…
Здесь служка внезапно со свистом втянул в себя воздух и мелко рассмеялся, что неприятно подействовало на чувствительного мессера Джузеппе.
– Вам нужно бежать, – закончив смеяться так же внезапно, как и начал, сказал пришедший.
– Что за чушь! Мне и здесь хорошо. Я буду жить в Анконе еще три или четыре года. Словом, сколько надо – столько и буду жить!
– И все-таки бежать вам придется. И бежать немедленно, потому что вас разыскивает офицер Гоббини, которого вы, синьор фехтмейстер, покалечили три года назад. С офицером – несколько его друзей. И они уже где-то рядом. Ну же! Вспомните Падую!
Мессер Джузеппе вспомнил.
Несколько лет тому назад вместо того, чтобы зубрить юриспруденцию в Падуанском университете, он так увлекся фехтованием, так полюбил вытаскивать шпагу из ножен, что чуть не стал профессиональным фехтмейстером.
Вспомнился ему и этот самый Гоббини.
Бой с офицером был короток, страшен.
Сошлись у развалин старой городской стены, там, где начинался овраг и была вечно дымившая городская свалка. Похвальбы офицера (как говорили, связанного со Святым Престолом) вывели мессера Джузеппе из себя. Кроме прочего, Гоббини не упустил случая поиздеваться над громадным, выгнутым, как старинный лук, носом недопеченного студента. Прошелся он и по поводу небывалой страсти мессера Джузеппе к игре на скрипке, что было, по мнению офицера, совсем уж недостойно мужчины.
Тогда, несколько лет назад, мессер Джузеппе не сдержался и в набегающих сумерках при белой, как мел, луне сделал то, чего ни до, ни после никогда не делал: применив внезапно двойной терц и выскочив у противника из-под руки, легким – сверху вниз – движением он отсек офицеру левое ухо.
Кровь обильная – при луне черно-золотая – хлынула на зеленый офицерский мундир, офицер скорчился и вяло, бочком, повалился на землю.
Мессер Джузеппе вытер лезвие шпаги пучком сухой травы и, вбросив ее в ножны, крикнул жавшимся вдалеке, у купы деревьев, двум-трем зевакам:
– Эй вы там! Сходите за доктором! Я уже прочистил синьору Гоббини уши. Теперь черед доктора довершить остальное!
