Мать слабо улыбнулась, посмотрела себе под ноги.
— Помнишь, когда умерла бабушка, — вступил в разговор отец, стоявший по другую сторону автомобиля, голос его был пугающе бодр, взгляд пристален, воротничок туго застегнут, узел галстука подтянут под самое горло. — Помнишь, мы все грустили. И сейчас тебе грустно. Понимаешь? А когда человеку грустно, бывает, ему что-то такое мерещится. Это вполне естественно.
— Но это было в пятницу. Я играл…
Отец резко отвернулся, взгляд его скользнул по футбольному полю. Сжав челюсти, он с трудом сглотнул, отвел глаза, его губы изогнулись, точно он пытался проглотить что-то на редкость невкусное.
— Пошли, — приказал он жене, поворачиваясь всем телом и указывая путь через площадку для парковки. — Мы опаздываем.
В часовне директор излагал биографию мистера Джевинса: служба в армии, военный крест, работа преподавателем в Родезии, многие годы, отданные Сент-Джилберту. Престарелая сестра тоже произнесла несколько слов. Поставили кассету с любимой религиозной музыкой мистера Джевинса -«Miserere» Аллегри [ Грегорио Аллегри (ок. 1582-1652) — итальянский певец и композитор. Miserere Mei , Deus (ок. 1638) — пятичастный хорал, считающийся его лучшим произведением ], и на том церемония завершилась. Музыка была хорошо знакома всем пансионерам, они неизменно слушали ее в третье воскресенье каждого месяца, когда старик исполнял обязанности священника. Он ставил им кассету, напоминал, что это Псалом 51 на латыни, а затем переводил ученикам текст на английский. Сэмюэл ясно видел, как Джевинс стоит на ступенях алтаря в мантии — единственный преподаватель, так и не отказавшийся от этого облачения. Читая, Джевинс делал паузу перед предпоследним стихом, голос его снижался до шепота, словно он обращался к самому себе: «Жертва Богу — дух сокрушенный; сердца сокрушенного и смиренного Ты не презришь, Боже»[ В синодальном переводе Пс 50:19 ].
На этот раз никто не переводил, когда пение закончилось. Мальчики и их родители гуськом потянулись из часовни на двор. Женщины, работавшие на кухне, сняли целлофановую пленку, закрывавшую тарелочки с сэндвичами, и начали разливать чай.
Мистер Джевинс умер в самом начале школьного года. До Рождества латынь вел директор, с трудом скрывавший разочарование: ученики почти ничего не знали! После праздников появился новый преподаватель, на вид моложе даже Киннета, но с ним приходилось держать ухо востро.
К тому времени, когда Сэмюэл вернулся домой на летние каникулы, родители, видимо, позабыли о смерти старого учителя, словно то было заурядное школьное событие, вроде выигранного или проигранного матча в крикет. С неделю Сэмюэл болтался без дела, пока наконец не приехал Тревор.
Ему уже исполнилось шестнадцать — на пять лет больше, чем Сэмюэлу. С Рождества старший брат вытянулся и похудел, и прыщей у него прибавилось. В прежние времена каникулы начинались с того, что ребята по несколько часов в день налаживали ловушки для кота: то смочат веревки в рыбном наваре и привяжут их к пачке книг на краю стола, то навалят на ступеньках баррикаду из хранившихся у матери баночек с косметикой. Однако с каждым разом Тревор все меньше интереса проявлял к этим затеям, а в то лето и вовсе уклонился.
Он хотел сдать на права, трижды в неделю учился водить машину. Все остальное время Тревор торчал в своей комнате за компьютером, что-то программировал, и весь экран покрывался рядами цифр и символов. И стол, и пол были завалены каталогами и брошюрами американских компаний, производящих программное обеспечение. Сэмюэл смотрел, как брат работает, пристраивался в его комнате почитать или поиграть в видеоигру.
Пусть Тревор слушал его вполуха, а порой посмеивался над младшим братом — главное, он рядом, Сэмюэлу достаточно было слышать его голос. Та чуждость обыденному миру, которую он остро ощущал весь учебный год, непонятная отдаленность от реальности при Треворе смягчалась. Лежа на полу, около окна в комнате брата, глазея на послеполуденное летнее небо, прислушиваясь, как пальцы Тревора бегают по клавиатуре, Сэмюэл с необъяснимым смущением осознавал, как он любит брата.
Однажды мать на три часа отлучила Тревора от компьютера и велела им обоим выметаться во двор. Сэмюэл расположился в саду поддеревом, скрестил ноги; Тревор откинулся к стволу, в самую тень, и прикрыл глаза — дескать, старается удержать в голове следующее действие программы.
Огромные облака плыли на горизонте, выше соборов, просторные и пустые небесные дворцы.
— Трев! — позвал он. — Помнишь того учителя, который умер в прошлом году?
— Ммм. — Козырек американской бейсболки заслонял лицо брата: Тревор так и не снял ни брюк, ни рубашки — хоть его выгнали во двор, он докажет свое, убережется от загара.
— Так вот, когда он умер, — продолжал Сэмюэл, — я знал. Прямо в тот самый момент.
— Угу.
— Раньше всех остальных. Нам еще ничего не говорили. Никто в школе даже не знал. До следующего утра.
— Хмм, — пробурчал Тревор. — Может, тебе сон привиделся. Как папе о его двоюродном брате.
— Я не спал, Трев, я играл в футбол… А что было с папиным кузеном?
Тревор выдернул из земли пучок травы и бросил его себе под ноги.
— Мы ездили на выходные к Морлендам. Ты был тогда этаким мелким грызуном в памперсах. Не поверишь, сколько навоза ты выдавал.
— Ну же, Тревор!
— И не спорь. В общем, в тот раз жирные Морленды предоставили в наше распоряжение две смежные комнатки в задней половине, и папе приснилось, что его двоюродный брат Уильям умер. Я проснулся, а он сидит на краю кровати и бормочеттаким странным тихим голосом, как жаль, бедный Уильям умер, и еще насчет того, как они вместе играли на задворках веревочной фабрики, которая принадлежала деду. Жуть, честное слово. Потом поднялся и вышел в соседнюю комнату. Мама потом говорила, будто им звонили еще накануне, просто мне не успели рассказать, но я-то знаю, он и не подходил к телефону, а на следующее утро я видел, как отец говорил по радиотелефону во дворе перед завтраком, и вид у него был такой встревоженный… И мы тут же уехали, чтобы родители поспели на похороны. Наверное, зря я тебе сказал. Тебе влетело, когда ты рассказал им про учителя?
— Папа сглотнул.
— Типично. Пора ему придумать новый способ подавлять гнев, этот уже устарел.
— Мы поедем к Уэстам на каникулы?
— Ага. Снова. Одно и то же три года подряд. О, Тревор, ты же любишь кататься на лодке, и не пытайся меня уверить, будто вам с Питером не весело вместе, ведь я же знаю, что это не так . — Тревор попытался воспроизвести небрежный, легкий тон, каким их мать описывала внутреннюю жизнь сыновей. — Питер Уэст — помешанный на регби нацист. Его бы к стенке поставить.
Вопреки ожиданиям Сэмюэла, о Пенелопе, сестре Питера, Тревор даже не упомянул. В прошлый раз Тревор изображал, что она ему неприятна; он всегда так себя вел с приглянувшейся девчонкой.
Сэмюэл ненавидел поездки в Уэльс. Спальня больше смахивала на каюту, и одеяло провоняло водорослями. Дети Уэстов были сверстниками Тревора, к Сэмюэлу они относились, словно к соседскому псу, навязанному им родителями.
— Как ты думаешь, почему папа с мамой хотели от тебя это скрыть? — спросил Сэмюэл.
— Папин сон?
— Да.
— Не знаю, Сэм. — Там, где Тревор вырвал с корнем траву, остались прогалины. — Откуда мне знать. — Он поднял голову, усмехнулся лукаво. — Попробуй ложки взглядом сгибать. Попадешь на телевидение. — И засмеялся, снова уронив голову на траву. Сэмюэл схватил брата за ногу, потащил его по земле. Тревор отбрыкивался, ругал глупого мальчишку, и тогда Сэм выпустил его, и они вместе пошли в сарай, посмотреть, чем там можно заняться.
Через несколько дней, сидя в мчавшейся по шоссе на север машине, Сэмюэл смотрел на затылок отца, его плечи и руки, похожие на толстые отростки сучьев, темные волоски между локтем и кистью, пальцы, вцепившиеся в рычаг передачи. Усталость, ложившаяся на лицо отца, когда он возвращался с работы, рассеянное молчание, в котором он поглощал ужин, послеобеденный воскресный морок, когда он дремал на кушетке в гостиной, — все исчезало, стоило отцу сесть за руль. В такие моменты он оживал, становился говорлив, словно превращался в кого-то другого. Сэмюэл думал, что это и есть отец настоящий, почему-то он появляется только в дороге, в зазоре между двумя концами пути.
Забрав его из школы в конце семестра, едва свернув на проселок — они вдвоем, больше никого рядом нет, — отец выжимал девяносто миль в час на прямой и пустынной деревенской дороге, а потом, на спуске, глушил мотор. Машина неслась вниз все быстрей и быстрей, мимо пролетали поля, колеса свободно вращались, постепенно замедляя движение, вот они уже скользят по дну долины, ползут пятнадцать, десять, пять миль в час, отец не включает двигатель, хочет посмотреть, как далеко занесет их на разгоне да силе тяжести — вплоть до фермы Сазернов, или до паба или, один раз, аж до горбатого мостика. В машине отец становится волшебником, все в его власти. Кто-то совсем другой, очнувшись посреди ночи, испуганным голосом рассказывал свой сон.
