До полудня время для Анны прошло вполне спокойно. Средь будничных дел они долго беседовали с Иреной и единодушно решили, что всего лучше будет, если, получив новые документы, Ирена уедет в деревню. У Яна еще с довоенных времен много знакомых в помещичьей среде, вот он и использует это теперь, постарается устроить Ирену на жительство в какую-нибудь, по возможности безопасную, усадьбу. Если же этот вариант окажется трудным или вообще, по той или иной причине, сорвется, то есть еще один выход: поместить Ирену в Гротнице, в том древнем цистерцианском монастыре, который Ян в свое время начал реставрировать. Этот проект был Ирене особенно по душе. Она, правда, понятия не имела, что там сейчас творится, Анна тоже ничего не знала, однако обе пришли к мысли, что Гротница, расположенная в красивейшей местности Предгорья, вдали от железной дороги и окруженная средневековыми монастырскими стенами, должна быть идеально безопасным укрытием. Даже трудности переезда в далекое, незнакомое место не пугали их, казались легко преодолимыми. Обе они, хотя по разным причинам — Анна от доброты сердечной, а Ирена от усталости и бессилия — одинаково поддались надежде, отвращающей злую судьбу. Один только раз, когда Анна сказала, что вот кончится война и все смогут начать новую жизнь, Ирена погасла и задумалась. Но минуту спустя лицо ее прояснилось, и они еще долго говорили про Гротницу. Анна не сомневалась, что план их понравится Яну.
Только часов около двух она начала беспокоиться, что Яна нет, ведь он обещал вернуться примерно к часу дня, к обеду. Но когда миновало три, а потом и четыре часа, тревога ее немного улеглась. Анна подумала, что у Яна, вероятно, возникли непредвиденные дела, и потому вернется он только к вечеру. А так как ей не хотелось нарушать ритуал Страстной пятницы, она решила ненадолго сама сходить на кладбище у ближнего костела в Вавжишеве. Было еще не поздно — пять с минутами, — и она рассчитала, что как раз успеет домой к возвращению Яна.
На лестнице Анна столкнулась с Тереской Карской. В свежем розовом платьице, с любимой куклой в руках, девочка, напевая, спрыгивала со ступеньки на ступеньку.
Анна погладила ее по темным шелковистым волосикам.
— Где мамочка, Тереска?
— В город поехала, — ответила та.
И с тоненьким своим «ля-ля-ля» соскочила на ступеньку ниже.
— Смотри, Тереска, не упади, — остерегла ее Анна. — Можешь очень больно ушибиться.
Девочка только покачала головкой и снова соскочила на одну ступеньку. Сойдя вниз, Анна еще слышала ее «ля-ля-ля».
Погода во второй половине дня выдалась прекрасная, парило почти по-летнему. Туча дыма все так же висела над Варшавой, а поскольку ветер дул с юга, как раз с той стороны, насыщенный жаром воздух даже здесь был немного мглистым…
С трамвайной остановки шли люди. Анна задержалась у калитки, поглядеть, нет ли среди них Яна. Из города в основном возвращались рабочие Вавжишева. Они быстро проходили один за другим, усталые, запыленные, почти каждый нес под мышкой какой-нибудь сверток, у некоторых из карманов пиджаков торчали бутылки водки. Позади всех тащился, пошатываясь, изнуренный, хилый человечек, пиджак на нем висел, длинные брюки измялись гармошкой. Он шел, понурив голову, что-то бурча себе под нос и размахивая руками. Такая же, как он, изможденная женщина, худая, рябая, с тонкими губами, забегала то с одного, то с другого боку, грозя ему кулаком и визгливо бранясь. Пьяный отмахивался от нее как от назойливой мухи. Наконец они исчезли за углом дома. Яна не было.
Неподалеку от дома Анна встретила Пётровских с Вацеком и с мальчиком Осиповичей. Они, верно, возвращались с кладбища, из Вавжишева. Пётровские были одеты по-праздничному: он в светлом костюме, в красивых коричневых туфлях и в шляпе, лихо сдвинутой назад с низкого лба; она в шелковом, зеленом, сильно облегавшем платье, тоже в шляпе и с розовым зонтом, которым старательно прикрывала от солнца свое загорелое лицо.
Вацек и Стефанек остались далеко позади — они то и дело приседали на корточки и копали ямки в песке. Вацек справлялся с этой работой много быстрее своего приятеля. Когда ямка была готова, а готова она была в мгновенье ока, он прыгал в нее, приседал и, вертя головой, принимался кудахтать, как курица, снесшая яйцо. Маленький Осипович усердно ему подражал, но кудахтанье у него не получалось. Он становился красным, как свекла, блеклые глазенки мутнели от усилий, но напрягшееся горлышко издавало лишь жалкий писк.
Проходя мимо Малецкой, Пётровский окинул ее любопытным взглядом варшавского шалопая.
— Приятной прогулки! — весело крикнул он, небрежно коснувшись пальцами полей своей белой панамы.
Пётровская, чопорно выпрямившись, обернулась в сторону сына.
— Вацек! — позвала она неестественным голосом и поджала губы.
Вавжишев начинался сразу же за крайними домами белянского района. Сперва надо было преодолеть песок — сухое, волнистое песчаное пространство на месте вырубленного во время войны ельника. Но чуть подальше начинались обширные луга — сплошь желтые от цветущей калужницы. Рожь за последние дни сильно подросла, и ее молодые, но буйные для столь ранней поры побеги переливались серебристыми полосами. На лугу паслись козы, среди них резвилось много белых козлят.
Кратчайшая дорога к вавжишевскому костелу огибала деревню. Загородный рабочий поселок с кирпичными домиками оставался в стороне, и тропинка заползала меж высоких, безлистных еще лип, бежала вдоль небольших мелких прудов, а потом снова выводила на простор, разделяя пастбище и полосы ржи. На лугах повсюду желтели калужницы. Они казались золотыми на фоне прозрачного, голубого неба. На крутом берегу одного из прудов цвел терновник. Похожие на пушистые, неподвижные облачка отражались в зеленоватой воде его соцветия.
Малецкая, немного устав, присела на краю обрыва. Заросли терновника были рядом, внизу. Можно было коснуться рукой его нежных цветов. Они уже начали осыпаться, и зеленоватый склон был слегка припорошен белыми лепестками.
Взрывы в городе доносились и сюда, а клубы дыма казались отсюда еще мрачнее и огромнее. Город весь тонул в черной гигантской туче.
Однако тут, у этого маленького пруда, средь весенних полей, было так спокойно и тихо, что Анне захотелось воспользоваться краткой минутой одиночества, чтобы припомнить события последних дней, как-то осмыслить их и упорядочить. Она не умела жить торопясь и лишь тогда только чувствовала себя в мире с собой и близкими, когда ей удавалось разнообразные свои впечатления и переживания включить в целостность своего бытия. Ничто так не мучило ее, как непостоянство и хаотичная переменчивость. Ее потребностью было называть вещи своими именами и осмысливать их. Сейчас, однако, едва начав перебирать события недели, она поняла, что слишком еще свежие переживания не усвоены ею как должно. Она поднялась и пошла дальше.
Маленький вавжишевский костел одиноко стоял в поле, средь старых лип и пирамидальных привисленских тополей. Почки на деревьях только начали зеленеть, и белый барочный фасад резко вырисовывался на фоне бурых стволов и голубовато-серых ветвей. Это был типичный сельский костел, старый, уединенный. Неподалеку, на оголенном от деревьев взгорке, высились прямо у дороги многочисленные кресты и склепы — железную ограду кладбища разобрали во время войны немцы. Потому, наверное, маленькое это кладбище производило грустное впечатление опустевшего и заброшенного. Высоко возносился одинокий деревянный крест. Там была братская могила солдат, погибших при обороне Варшавы в сентябре тридцать девятого года.
Прежде чем войти в костел, Анна зашла на кладбище. Солдатские могилки, почти все безымянные, обозначенные только березовыми крестиками, бежали ровными рядами, все одинаковые, невысокие, поросшие весенним дерном. Их было очень много. Повсюду лежали цветы: деревенские букетики калужниц, кое-где веточки сирени и терна. Под высоким крестом покоилась заржавевшая солдатская каска, над ней — две небольшие скрещенные польские бумажные хоругви, уже обтрепавшиеся и поблекшие. Тут было очень тихо. Маленькая старушка в платке и светловолосая девочка расчищали узкие песчаные дорожки между могилками. Ни единого деревца не было вокруг, в тяжкую пору военных зим все под корень вырубили местные жители.
Кроме старой женщины и девочки вокруг не было ни души. Солнце, уже склонившееся к западу, ласково пригревало. Наступал час предвечернего покоя. Неподалеку, средь молоденькой травы, застрекотал кузнечик.
Анна опустилась на колени у креста и беззвучно, с непроясненными еще мыслями, начала молиться. Только минуту спустя она осознала, что молится за Юлека. Закрыв лицо руками, она долго стояла на коленях, не шевелясь, согнув спину. Внезапно она вздрогнула и слегка побледнела. Плод, который она носила в себе, резко, как никогда ранее, шевельнулся в ней. Сердце часто забилось. Движения ребенка были настолько сильными, что она явственно ощутила, как шевелятся в ней еще неведомые ручки, ножки. Во внутреннем этом трепете была невыразимая сладость, но, вслушиваясь в собственное тело, Анна вдруг ощутила тревогу. Как могло свершиться, что среди моря человеческих страданий, смертей и зла, на отчаявшейся этой, несчастной земле она носит в себе, наперекор гибели, новое существо, надежду на радость? Среди тысяч женщин, которые, подобно ей, должны были стать матерями, она почувствовала себя единственной, незаслуженно одаренной.
