Фридрих Горенштейн - Чок-чок. Философско-эротический роман

– Да, это ужасно, – Каролина притихла, плечики ее опустились, она подперла щеку рукой, – и спасти при этой, как ее, уже невозможно?

– В ранней стадии, при удалении матки и придатков имеется надежда.

– Это ужасно! Перед этим ничто не имеет цены. Но пока этого нет, пока оно кажется далеко, надо дорожить радостями жизни и пользоваться ими. Ты согласен?

– Согласен. Поэтому я, наверно, стану верующим в благодарности Богу, который послал мне тебя.

– О, верующим!… Но тебя прогонят из комсомола, ты не боишься? Ты ведь питомец комсомола?

– Питомец.

Оба засмеялись. От чешского вина и пива у Сережи кружилась голова, ноги были легкими, пружинистыми. «Ах, можно ли так влюбляться, – думал Сережа, глядя на Каролину, – так ослепляюще, оглушающе, точно в наваждении… Не будет ли расплаты за счастье? Да нестрашно, неважно, за это любую цену платить можно. Меня несет, несет, как с корнем вырванное дерево несет поток, и я готов разбиться, исчезнуть, слиться с этим, захватившим меня, потоком».

– Тебе не надо сюда? – спросила Каролина, указав на одну из занавешенных зеленой портьерой дверей и сама идя к другой.

Этот жест и эти слова обрадовали Сережу, в этом было уж нечто близкое, домашнее, даже интимное. И в туалете, среди каких-то мужчин, Сережа стоял счастливый, жалея всех, кто сейчас несчастлив. Когда он вышел, Каролина уже ждала его у входа. Эта краткая разлука и быстрая встреча восхитили кружащуюся Сережину голову. «Она впервые ждет меня!» – подумалось радостно. Сережа потянул дверь, но та не подалась Он потянул сильней.

– Поломаешь, – сказала Каролина и улыбнулась, – надо там, а ты сам, – она легко толкнула дверь и та открылась, – сам-там, тоже русским смешно. У нас на дверях написано: «сам», значит – к себе; а «там», значит – от себя.

– Когда мы повидаемся, Каролина? – спросил Сережа.

– Когда? Может через недельку.

– А завтра? Завтра нельзя?

– Завтра нельзя. Я очень занятая. Через недельку. Запиши твой телефон, я позвоню.

Сережа записал телефон и протянул Каролине. Она глянула.

– Это где-то недалеко от меня, – и сунула бумажку в ковровую сумку.

– А твой телефон, Каролина? Где ты живешь?

– Я живу у Кировской. Но лучше я тебе сама позвоню. Возьми мне такси, я уже опаздываю.

Сережа метнулся, побежал на перехват такси так решительно, что таксист остановился.

– Спасибо, Серьожа, спасибо! – и вдруг, поднявшись на цыпочки, оглушила поцелуем в губы.

Когда Сережа опомнился, такси уже уносилось и мелькало улыбающееся лицо Каролины за задним стеклом, мелькала рука, которой Каролина махала, пока все это не было заслонено потоком машин. И сразу вся суетливая жизнь вокруг помертвела. Человеческие лица раздражали, не хотелось никого вокруг себя видеть. «Неделька, – думал Сережа. – Что же я буду делать эту недельку без Каролины?… Невыносимо!»

В полусне, в полубреду добрался Сережа домой и лег на койку. Кирпичный экран горел, беспощадно освещенный солнцем. До вечера было далеко, а как же еще далеко до конца этой «недельки»! «Что она будет делать эту недельку? Опять курчавый? Невыносимо!… Я безумно влюблен. Безумно! – он крепко сжал кулаки, крепко сжал зубы, точно хотел сам себе подтвердить, как он влюблен. – И я счастлив. Да, я счастлив… Я счастлив от своей любви… – Ему было тяжело дышать, он растегнул, затем снял рубашку, снял и майку. Все мешало, он лежал в одних трусах. – Первый раз в жизни такое счастье… – думал. – Хаос, хаос, вот, что меня окружало до сегодняшнего дня… Зачем я жил столько лет напрасно? Нет, не напрасно! Тут же себя и успокаивал, – не напрасно… Я жил, жил и дожил до сегодняшнего дня. Все эти увлечения, о Боже мой, все эти влюбленности детства, которые теперь так смешны, – все это готовило меня к сегодняшнему дню, все это окружает сегодняшний день кольцами, психическими обертонами Джемса… О, Боже мой, я счастлив, я счастлив, я умираю от счастья». Он жестикулировал, потирая руки, и со стороны выглядел обычным клиническим безумцем, но не замечал этого, пока не ударился случайно, жестикулируя, головой о стену, – ударился так, что огненные круги сверкнули перед глазами. Тогда лишь, опомнившись, с болью в голове, он лег утомленный на койку, притих, однако думать продолжал все о том же, не замечая времени, а меж тем кирпичный экран был освещен уже не солнцем, а луною.

«Лунная ночь, – подумал Сережа, осознав наконец происшедшее изменение, – в лунную ночь все обманчиво. В лунную ночь тень дерева может быть принята за человека, а грохот телеги по деревянному мосту за отдаленный гром…» Он вгляделся и узнал, увидел все, о чем думал. Из темного пятна древесной тени вырастал человек, а грохот телеги по деревянному мосту превращался в отдаленный гром. В раскатистый, звонкий гром с неба. Еще в исчезающем полусне, в незнакомой лунной местности Сережа с полузакрытыми глазами схватил телефонную трубку и услышал голос Каролины.

– Серьожа, это я, Каролина… Ты думал про меня?

– Я о тебе думал… Я все время о тебе думал.

– Я тоже про тебя думала, Серьожа…

– Каролина, я не могу ждать неделю! Мы должны увидеться завтра…

– Да, Серьожа, мы должны увидеться… Я к тебе еду, скажи мне адрес.

– Когда едешь?

– Сейчас. Я возьму такси. Скажи адрес.

Ничему не удивляясь, как в продолжающемся лунном сне, Сережа сказал адрес.

– Это близко… Я скоро буду, до встречи. Ты один?

– Один, один!

– До встречи. Я буду через двадцать минут, через полчаса…

Сережа смотрел вокруг, видел свою маленькую комнату, свои вещи, привычную стену за окном, освещенную луной и ночными отсветами, видел все это и не узнавал – все приобрело какую-то дополнительную глубину, особые качества. Посидев так, он опомнился, бросился все убирать, приводить в порядок, но руки не слушались и за что бы он ни брался, тут же бросал и – слушал, слушал, напряженно слушал, не подъехало ли такси, не позвонили ли в дверь… Уже минуло полчаса, а не звонили. Наконец режущий, никогда прежде не слышанный звук. Бросился, опрокинув по дороге стул, заранее воображая ночное лицо Каролины, ее улыбку, лучистые, светло-карие глаза… Распахнул дверь сильно, широко… За дверью была призрачная пустота, освещенная тусклой электрической лампочкой. «Слуховая галлюцинация», – подумал с тоской и испугом. Бросился назад, к телефону, снял трубку, но тут же вспомнил, что не знает, куда звонить.

Когда в отчаянье ждешь звонка, когда вся жизнь твоя связана с этим звонком, молчащий телефон страшен, страшны все посторонние звуки, даже стук собственного сердца – все тогда лишнее… Но вот звонок. Схватил трубку, нет – это в дверь. Метнулся, опять опрокинув стул. За дверями Каролина, точно такая, воплотившееся воображение – улыбка, лучистые светло-карие глаза… Но все живое, прохладное от ночного холода, пахнущее чем-то божественным.

– Извини, долго поймала такси.

«Это милое до слез слово – поймала». Чтоб не разрыдаться от счастья при первых же звуках ее голоса, он молча жадно припал к ее улыбающимся губам, поднял на руки и понес, вдыхая, наслаждаясь запахом ее волос, ее прохладной кожи. Каролина обняла его за шею руками и так он кружил с ней по комнате, пока не наткнулся на поваленный стул, едва не упав, пошатнувшись.

– Серьожа, поставь меня, покуда я еще жива, – сказала Каролина, оглядывая его жилье.

– У меня беспорядок, – едва перехватив ее взгляд, заторопился оправдываться Сережа, – комната маленькая…

– Нет, очень мило, – сказала Каролина, освободившись наконец из Сережиных объятий и поправляя волосы,- жилье бедного, но умного человека… Много книг. А это Максим Горький? – указала она на портет Ивана Владимировича, стоявший на полке.

– Нет, это мой отец… Мой папа.

– О, похож на Горького! Хорошее русское лицо. Видно, что интеллигент и либерал.

– Да, он либерал. Немножко либерал, немножко антисемит, как многие русские интеллигенты…

– О, это нехорошо!… Но ты на него не похож, только скулы и подбородок, а глаза другие.

– Да, глаза у меня от матери.

Наступила неловкая пауза. Сережа не знал, что дальше говорить и что дальше делать.

– Ты меня напояешь чаем? – преодолев наконец паузу, спросила Каролина.

– Напояю, – ответил Сережа, от волнения забыв, как правильно произносится это слово, и повторяя его вслед за Каролиной.

Сережа вышел в маленькую переднюю, где стояла газовая плита, нашарил спички, набрал в чайник воды, все это дрожащими руками, ломая спички и расплескивая воду. Поставив чайник на зажженную плиту, он начал шарить по полке, ища сахар и печенье.

– Серьожа, почему долго? Иди сюда, Серьожа, – позвала Каролина.

Он вошел в комнату и увидал ее уже полураздетой, своими тонкими руками, поднятыми, как в танце, она извлекала заколки из волос. Мило встряхнула головой и волосы рассыпались по ее худым плечикам, касаясь костлявых ключиц. Грудь у нее была необычайно маленькая, совсем почти детская, но бедра, которые охватывали телесного цвета кружевные трусики, были широки и хорошо развиты.