— Как мне жить без нее?
Вы жили без нее двадцать семь лет, сэр, и ни разу по ней не скучали.
— Я сгораю от любви!
Значит, нам не придется платить за дрова.
— Я украду ее у мужа, и она будет жить со мной.
— А чем, позвольте, вы будете жить, сэр?
— Поцелуями, — рассеянно отвечает он. — Объятиями.
— Ну что ж, вы от этого не растолстеете, а вот она — пожалуй. И у вас появятся лишние рты, которых надо кормить.
— Мне противно слушать, я устал от твоих грязных ехидных намеков, Кот, — отрезал он.
И все же сердце мое растаяло, потому что теперь он говорил на простом, чистом и бездумном языке любви, а у кого еще достанет хитрости помочь ему достичь счастья, кроме меня? Придумай же что-нибудь, верный Кот!
Умывшись, я вышел на площадь и отправился к той прекрасной чаровнице, которой удалось своим острым умом и приятным обхождением найти ключи к моему доселе никем не занятому сердцу. Завидев меня, она горячо выказывает свое удовольствие; а какие у нее для меня новости! Эта восторженная и независимая особа делится со мной своей новостью, и мысли мои обращаются к будущему, к мечтам о собственном доме — да, да! — и о семье. Она припрятала для меня свиную ножку, целую свиную ножку, которую тайком принесла ей Госпожа, да еще подмигнула. Настоящий пир! Жуя ножку, я размышляю.
— Перечисли-ка, — попросил я, — все перемещения синьора Панталоне за день, когда он дома.
Привычки его столь тверды и неизменны, что по нему сверяют часы на церковной колокольне. Поднимаясь с рассветом, он завтракает скудными остатками вчерашнего ужина, запивая их стаканом холодной воды, чтобы не тратиться на ее подогрев. Затем отправляется в контору пересчитывать деньги, после чего в полдень съедает тарелку водянистой овсянки. Послеполуденное время он посвящает ростовщичеству, ради собственного удовольствия и выгоды разоряя то какого-нибудь мелкого торговца, то плачущую вдову. В четыре — роскошный обед: суп с кусочком протухшей телятины или жесткой курицы. У него договор с мясником: тот сдает ему нераспроданный товар, а взамен мистер Панталоне держит рот на замке насчет обнаруженного в пироге человеческого пальца. С половины пятого до половины шестого он отпирает ставни и разрешает своей жене поглядеть в окно — о, мне ли этого не знать! — под присмотром старухи, которая сидит рядом и следит, чтобы она не улыбалась. (О, благословенен тот понос и те драгоценные минуты, которые позволили нам начать игру!)
А пока она дышит вечерним воздухом, он, разумеется, проверяет содержимое своих сундуков с драгоценными камнями и грудами шелка — все эти сокровища, которые настолько ему дороги, что он не желает ими делиться даже с дневным светом, и если порой ему случается извести целую свечку, пока он предается своим утехам, ну что ж, у каждого есть право на свои маленькие причуды. Еще один стакан воды (очень полезно для здоровья) завершает его день; он пробирается к Госпоже под бочок и, поскольку она является его полноправной собственностью, соглашается ее немного потискать. Он ощупывает ее зад и похлопывает по бокам: «Отличная сделка!». Увы, на большее он не способен, ибо не желает расточать свои жизненные соки. А потом он засыпает непорочным сном, мечтая о том, сколько золота принесет ему день грядущий.
— Он очень богат?
— Как Крез.
— Достаточно, чтобы прокормить две влюбленные пары?
— С лихвой.
Рано утром, не зажигая свечей, заспанный старик ощупью пробирается в уборную и под покровом ночи наступает на что-то темное, неуловимое и мохнатое, которое оказывается полосатой кошечкой…
— Ты читаешь мои мысли, любимая. Я говорю своему хозяину:
— А теперь раздобудьте себе халат и все лекарские принадлежности, иначе больше я с вами не буду иметь дел.
— Зачем это, Кот?
— Делайте, как я говорю, и не спрашивайте зачем! Чем меньше вы знаете, тем лучше.
И тогда, потратив несколько старухиных дукатов на черный балахон с белым воротничком, докторскую шапочку и черную сумку, он пишет затем под моим руководством еще одну табличку, которая с надлежащей в таком деле важностью гласит, что он Famed Dottore: «Исцеляю от хворей, избавляю от болей, вправляю кости, выпускник университета Болоньи, необычайный целитель». Он спрашивает меня, не собирается ли его возлюбленная разыгрывать из себя больную, чтобы он снова имел предлог пройти в ее спальню.
— Тогда я схвачу ее на руки и выпрыгну в окно; и мы вдвоем тогда тоже совершим головокружительный прыжок с высоты.
— Делайте свое дело, сэр, и предоставьте мне делать для вас то, что я считаю нужным.
И вот наступило еще одно мрачное и туманное утро. Будет ли когда-нибудь другая погода на этих холмах? На улице уныло и холодно, но мой хозяин стоит, суровый, как пастор, в своем черном балахоне, а люди со всей рыночной площади подходят к нему с бронхитами, нарывами и проломленными головами, а я раздаю им пластыри и флакончики с подкрашенной водой, которые я загодя приготовил и сунул ему в сумку, сам же он слишком agitato, чтобы заниматься торговлей. (И кто знает, а вдруг мы напали на золотую жилу, которую можно было бы разрабатывать в дальнейшем, если мои нынешние планы не выгорят.)
Наконец первый тонкий, но уже огненно-яркий луч зари упал на циферблат церковных часов, которые начали бить шесть. С последним ударом пресловутая дверь снова отворяется настежь, и оттуда выскакивает старуха: «И-и-и-и-и-и-и!»
— О, доктор, доктор, скорее: с нашим добрым господином случилось ужасное падение!
От слез и насморка у нее заложило нос, так что она даже не замечает того, что ученик лекаря чересчур полосат, шерстист и усат.
Старый болван лежит распростертый у подножия лестницы, голова его свернута на сторону под острым углом, каковое заболевание может перейти в хроническую форму, а рука его по-прежнему сжимает большую связку ключей, словно это ключи от рая с ярлычком «Взять с собой в дорогу». А Госпожа, одетая в свою мантилью, с прекрасно разыгранным участливым видом склоняется над ним.
— Он упал… — начала было она, увидев лекаря, но осеклась, заметив вашего покорного слугу, Кота, который, как заправский костоправ, взвалил на спину весь хозяйский запас товара, пытаясь, насколько позволяла хроническая улыбка, изобразить на морде приличествующую случаю скорбь.
— Это опять ты, — говорит она, не в силах сдержать смех.
Но дракон слишком зареван, чтобы это услышать.
Мой хозяин прикладывает ухо к груди старика и скорбно качает головой, затем достает зеркальце и подносит к его губам. Ни один вздох не затуманивает стекло. Ах, какое горе! Ах, какая жалость!
— Неужели он умер? — рыдает старуха. — Неужели он сломал себе шею?
И, несмотря на свое прекрасно разыгранное отчаяние, исподволь подбирается к ключам; но Госпожа хлопает ее по руке, и та отступает.
— Давайте перенесем его на более мягкое ложе, — говорит мой Хозяин.
Он поднимает тело, тащит его в уже хорошо нам знакомую комнату, швыряет Панталоне на кровать, оттягивает ему веки, стучит молоточком по коленке, щупает пульс.
— Никаких признаков жизни, — произносит он. — Вам нужен не доктор, а гробовщик.
Госпожа, как полагается верной жене, прикладывает к глазам носовой платочек.
— Беги скорей, приведи сюда гробовщика, — говорит она старухе. — А потом я вскрою завещание. Думаю, там он не забыл упомянуть и тебя, служившую ему верой и правдой. О боже мой, конечно же нет.
И старуху как ветром сдуло: вряд ли вам доводилось наблюдать такую прыть у женщины, за плечами которой столько прожитых зим. Оставшись одни, Хозяин и Госпожа зря времени не теряют — причем прямо на ковре, поскольку кровать некоторым образом оссире [19]. Да еще с таким шумом! Только зад его мелькает — вверх-вниз, вверх-вниз; туда-сюда, туда-сюда меж ее ног. Потом, сбросив его с себя, она укладывает его на спину: теперь ее очередь быть сверху, и, казалось, она никогда не остановится.
Toujoursdiscret, Кот тем временем занят тем, что открывает ставни и распахивает окна навстречу прекрасному утру, в прохладном, но уже напоенном запахами воздухе которого его чувствительные ноздри улавливают первые веяния наступающей весны. Вскоре ко мне присоединяется и моя дорогая подруга. И я уже замечаю — а может, это только воображение моего любящего сердца? — чарующую величавость ее доселе столь грациозной и упругой походки. И мы сидим на подоконнике, как два добрых гения-хранителя этого дома; ах, Кот, кончилась твоя бродячая жизнь! Скоро я стану домашним, толстым котом, уютно свернусь на подушке и больше уж не буду петь при луне, очарованный наконец тихими домашними радостями, которые мы с моей подругой заслужили с лихвой.
Крики восторга пробуждают меня от сладких грез.
Naturellement [20], именно в этот момент их наивысшего наслаждения возвращается старуха, ведя за собой похоронного агента в шифоновом цилиндре и пару гробовщиков, черных, как вороны, и угрюмых, как судебные приставы, с ящиком из вязового дерева, чтобы унести тело. Однако они несколько оживились, когда их взорам предстала неожиданная картина, и акт любви был завершен под одобрительные крики и гром аплодисментов.
