— Дайте-ка угадаю: вы решили, что беспроигрышный вариант познакомиться с женщиной в Восточном Берлине — это сыграть в «Джи-ай»[32] и предложить ей американские сигареты. Так что сегодня утром, прежде чем отправиться сюда…
— Как вы узнали, когда я приехал?
— Вы все появляетесь здесь утром, а исчезаете ближе к полуночи. Так работает система. Разумеется, если только вы не прибыли с официальным визитом. Но в этом случае вы вряд ли пришли бы сюда в надежде уговорить меня раздвинуть ноги в благодарность за возможность выкурить такую американскую сигарету.
— А кто говорит, что в моем предложении есть какой-то скрытый мотив?
— Вы — мужчина. А у мужчин всегда есть скрытый мотив. К тому же вы американец — и, стало быть, эксплуататор, как все западные империалисты.
Она произнесла последнюю реплику с такой очаровательной иронией, что я еще больше залюбовался ею. Она это заметила и сказала:
— Представляю, какой это для вас шок — встретить коммунистку с чувством юмора.
— Вы коммунистка?
— Я живу здесь. Поэтому выполняю то, что приказывает система. А иначе не работала бы в хорошем книжном магазине, как этот, в столице и не жила бы в милой квартирке в Митте, которую, я уверена, вы не прочь посмотреть.
— Это предложение?
— Нет, еще один комментарий к теме «скрытых мотивов» — ведь так это называется у вас, американцев?
— Почему вы решили, что я американец?
— О, я вас умоляю. Но ваш немецкий довольно приличный, что удивительно.
— Меня зовут Томас.
— А как меня зовут — неважно. Потому что мой босс, герр Креплин, возвращается с обеда через пятнадцать минут. Если он увидит, что я беседую с вами…
— Понимаю. У меня есть шанс увидеть вас позже?
— Где же мы можем встретиться? В кафе в моем квартале, чтобы все увидели, что я пришла с американцем? Или, может, у меня дома? Вам ведь этого хочется, не так ли?
— Да, я бы не отказался.
Моя прямота заставила ее призадуматься. Она снова украдкой покосилась в окно:
— Возможно, и я бы не отказалась, хотя сомневаюсь, что это понравится моему бойфренду. Не то чтобы он сам был образцом верности. Но проблема в другом: если кто-то настучит «властям», что меня видели в баре с иностранцем, с американцем, или, того хуже, узнают, что я осмелилась пригласить его к себе домой, — поверьте, кто-нибудь, да увидит и обязательно доложит, — тогда гудбай, моя замечательная работа в одном из лучших книжных магазинов Берлина. И все из-за того, что я соблазнилась на «Мальборо». — Она снова сделала глубокую затяжку. — Но сигарета действительно хороша.
— Это вам, — сказал я, вкладывая ей в руку пачку «Мальборо».
Она накрыла мою руку ладонью и сказала:
— Вы должны уйти. Прямо сейчас. Потому что, если герр Креплин застукает меня здесь с вами…
— Нет проблем. Только, пожалуйста, назовите свое имя.
— Анжела.
— Рад знакомству, Анжела.
— Я тоже, Томас. Но не ждите, что я скажу «увидимся». Потому что…
— Потому что это стыдно?
— Нет, — сказала она, и ее голос вдруг стал жестким. — Таков порядок. А сейчас… Auf Wiedersehen[33].
Я попрощался и вышел на улицу. Оглянувшись, я увидел, как Анжела быстро прячет «Мальборо» в сумку. Лицо у нее было встревоженное. Ко мне приближался мужчина лет пятидесяти с небольшим, в очках с толстыми стеклами, серой куртке из кожзаменителя и виниловым атташе-кейсом в руке. Он оглядел меня с нескрываемой подозрительностью. Когда мужчина прошел мимо, я обернулся и увидел, что он заходит в магазин «Карл Маркс». Может, это и есть герр Креплин? Если так, то Анжела правильно сделала, что спешно выпроводила меня. Он выглядел образцовым функционером; из таких, как он, получаются отличные осведомители.
И как ты можешь судить о человеке, мельком увидев его на улице? Просто Анжела сказала, что он не одобрит ее общение с американцем. Следовательно…
Все мы склонны к скоропалительным выводам, не так ли? Тем более когда существует реальная политика разделения Востока и Запада, усиливающая недоверие. Я действительно ощущал напряженность, прогуливаясь по улицам Восточного Берлина. Мне было некомфортно в этом запретном городе, где паранойя полицейского государства была почти осязаемой. Восточный Берлин напоминал злого духа из кошмарных снов «холодной войны».
Я двигался на север, мимо комплекса помпезных зданий эпохи Габсбургов, в которых разместился Университет Гумбольдта. И даже свернул к главному входу, решив, что интересно было бы заглянуть внутрь, пообщаться со студентами, окунуться в атмосферу университетской жизни, а если повезет, то и пропустить несколько кружек пива в местном Stube с новоиспеченными знакомыми. Но в дверях стоял страж в форме, который проверял документы у всех, кто заходил в здание. Он бросил взгляд в мою сторону. По выражению его лица нетрудно было догадаться, что он сразу распознал во мне пришельца с Запада и наверняка задавался вопросом, какого черта я забыл в восточногерманском университете. Я улыбнулся ему в ответ, прикинувшись очумелым туристом, который забрел бог знает куда. Быстро развернулся и поспешил обратно к Унтер-ден-Линден.
И оказался в районе, который, очевидно, не так сильно пострадал во время налетов авиации союзников. Западный сектор Берлина, напротив, был разрушен до основания. Несколько уцелевших исторических зданий — элегантные жилые дома вокруг площади Савиньи и редкие особняки fin-de-siecle[34] — чем-то напоминали одиноких пассажиров, чудом выживших в авиакатастрофе. Возможно, в этом была какая-то странная ирония послевоенного разделения города. Западным державам передали выжженный пейзаж, и возрожденная Бундесрепублик принялась реконструировать город, превратив его в нагромождение модернистских стилей с легким налетом эпатажа. Хотя восточный сектор тоже серьезно пострадал от бомбежек, многие его кварталы остались почти нетронутыми, и, к счастью, устояли величественные здания по дороге к Александерплац. Но у восточных правителей не хватало средств, чтобы восстановить их в прежней красе, а брутальная коммунистическая эстетика тяготела к железобетону.
Словно в пику блистающим былой роскошью зданиям Университета Гумбольдта, Staatsoper[35] и Berliner Dom[36] — настоящего чуда церковной архитектуры с почерневшим от горестных исторических реалий куполом — Германская Демократическая Республика возвела, наверное, самое уродливое из всех сооружений, какие только мне доводилось встречать. Приземистая бетонная коробка, накрывшая собою несколько акров земли, прямоугольная и тупая, отделанная каменной штукатуркой пепельно-серого цвета, являла собой монумент сталинизма и служила символом системы. Это был Palast der Republic, парламентский и административный центр Социалистической единой партии Германии, неизменно побеждавшей на выборах с девяноста процентами голосов избирателей. В смысле эстетического варварства Дворец ничуть не уступал Стене. Своим безобразным внешним видом он словно заявлял миру: «В этой народной республике нет веры в спасительную силу красоты. Вот вам наглядный образец жизни суровой, бесчувственной, немилосердной».
Чуть выше бульвар Унтер-ден-Линден пересекался с одним из самых знаковых географических мест, воспетым германской литературой двадцатого века, — площадью Александерплац. Эту площадь прославил Альфред Дёблин своим знаменитым романом 1929 года «Берлин, Александерплац», который стал не только панорамным портретом жизни дна в этом, по сути, физическом центре Берлина. Роман остается одним из величайших произведений, созданных в годы Веймарской республики: германский «золотой век» между двумя мировыми войнами, когда страна пережила культурную революцию и утвердилась в роли великого творческого новатора своего времени. Многое подарила миру Веймарская республика — яркое сотрудничество Брехта и Вейля; Вальтера Гропиуса и архитектурный модернизм Баухауса; тягостные Bildungsromans[37] [38] Томаса Манна; романтические ранние фильмы Фрица Ланга. Так Германия (и прежде всего ее столица, Берлин) стала законодательницей мод в глобальном артистическом пространстве. В конце 1920-х нацизм своим грубым военным сапогом затоптал молодые ростки необузданной творческой свободы и легких нравов. И, насколько я знал по фотографиям, в годы последней войны Александерплац почти сровняли с землей. Знал я и то, что власти ГДР решили воздвигнуть символическую икону — телебашню-исполина — прямо в центре расчищенного бомбами пространства. Но вот к чему я не был готов, так это к тому, что они безнадежно изуродуют площадь, превратив ее в гетто высоток. Передо мной были бетонные каньоны. Безликие жилые кварталы. Пустые торговые центры. Ни ярких красок. Ни деревца. Ничего, что указывало бы на желание оживить этот урбанистический пейзаж, сделать его комфортной средой обитания.
