Он снова нажал на кнопку. Следующая картинка вызвала в аудитории смутный шорох. Кристине показалось сначала, что она не может разобрать, что там изображено, она заморгала, поправила очки, а потом совершенно дилетантским жестом сунула палец в рот. Усилием воли вернув руку на колени, она перевернула листок блокнота с конспектом, словно приготовилась сделать важную запись, — не ничего не написала.
Изображение представляло собой маленькое тельце с пуповиной и тонкими недоразвитыми отростками вместо ножек. Новорожденный младенец без головы и без рук, крохотный розовый кусочек плоти. Совершенно очевидно это был человек. Но только половина человека. Сверху он был абсолютно ровный, ровный и мягко закругленный в том месте, где полагалось быть шее и голове.
Лектор молча стоял у проектора, и лишь когда картинка скользнула прочь, продолжил:
— Этот феномен именуется в литературе «The асаrdiac monster», бессердечный монстр, что вообще-то верно, в том смысле, что сердце тут действительно отсутствует, однако я этим термином предпочитаю не пользоваться, поскольку есть в нем некоторая — э-э-э — претензия на сенсацию...
Он опять нажал на кнопку, и появилась новая картинка, то же существо, но снятое под другим углом. Теперь можно было различить маленькую складку кожи между отростками, долженствовавшими быть ногами. Над складкой запорхала указка.
— Недоразвитый плод и здоровый близнец — всегда однополые. В большинстве случаев это девочки, но причины такого преобладания неизвестны. Смертность среди близнецов-насосов очень высокая, поскольку потребность в интенсивном кровоснабжении растет по мере увеличения сроков беременности. Для близнеца-насоса это может привести к большим осложнениям...
Много лет спустя, когда их собственные близнецы уже пошли в школу, однажды среди ночи до Кристины вдруг дошло, что она неправильно поняла Эрика. Повинуясь безотчетному порыву, она вытянула руку и дернула его за плечо, хотя его сон с первого дня их брака считался неприкосновенным.
— Эрик! — прошептала она во мраке спальни. — Эрик!
Он не сразу ответил, сперва забормотал, заворочался. Но Кристина продолжала трясти его:
— Слушай! Я только хочу спросить...
Он, открыв глаза, сонно повернулся к ней:
— Что такое?
— Помнишь ту лекцию, которую ты читал, когда мы познакомились? Про бессердечного монстра? Помнишь?
Он натянул на плечо одеяло и снова закрыл глаза.
— М-м-м... И что?
— Ты ведь говорил про близнеца-насоса, да? Но какого близнеца ты имел в виду? Здорового? Или того, другого?
Он скрыл раздражение за коротким смешком.
— Господи, Кристина, ну и вопрос среди ночи... Естественно, я имел в виду полноценный плод. Кажется, это из названия понятно — близнец, как насос, качает кровь в тело уродца...
— А-а, — говорит Кристина. — Понятно. Спасибо. Ну, спи...
Он взял ее руку в свою и чуть стиснул.
— А почему ты спросила?
— Да просто подумалось. Слово это вспомнилось. Я почему-то всегда считала, что близнец-насос — это тот, другой...
Даже в полусне он оставался неизменно внимателен и любезен.
— Это почему же?
Кристина высвободила руку и завернулась поглубже в одеяло, зажмуриваясь изо всех сил, чтобы прогнать от глаз ту картинку.
— Уф, — сказала она. — Мне просто казалось, он похож на насос... В смысле — по форме...
— Спи, — сказал он. — Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — отозвалась она.
Астрид раздражала их манера говорить друг с другом, все эти «спасибо» и «пожалуйста», «спокойной ночи» и «всего доброго». Когда она заявилась к ним без приглашения — в свой первый и последний визит, — то отношения своего скрывать не стала.
— Ладно выламываться-то, — сказала она на своем ломаном сконском. — Ишь пыжатся, как пузыри на ровном месте. Что, нельзя прямо сказать, чего нужно-то, — нет, надо языком рассусоливать? Уж после-то свадьбы, что, нельзя промеж собой по-людски разговаривать?
Кристина ждала этого открытого нападения, месяцы, нет — годы она готовила ответ. Отточенная реплика уже трепетала у нее на языке, — и все-таки не была произнесена. Вместо этого Кристина сжала губы в ниточку, протянула руку за еще недопитой материной чашкой и, выпрямившись, молча понесла ее в мойку.
— Эй, не горячись, мадам, — рявкнула Астрид у нее за спиной. — Я ж еще не допила!
Кристина оцепенела, потом повернулась с чашкой в руках и уставилась на мать. Астрид размахивала синюшными руками:
— Не будете ли вы так страшно любезны отдать мне обратно мою чашку? И пепельницу, если вас не слишком затруднит!
— Не надо тут курить. Эрик не любит...
— Ага, — сказала Астрид, закуривая. — Их величество милостиво запретить изволили... А что, окно тоже открыть нельзя?
Дряблые груди болтались, словно полупустые мешочки с дробью, когда она демонстративно потянулась через стол. Она долго, все так же демонстративно дергала шпингалеты, прежде чем открыть окно, после чего тяжело плюхнулась обратно на стул, отдуваясь. Потом глубоко, с удовольствием затянулась сигаретой и повелительно постучала костяшками пальцев по тому месту на столе, где стояла чашка с кофе. Кристина покорно поставила чашку на прежнее место, и та чуть звякнула, Кристина сделала глубокий вдох. Голос не должен дрогнуть, когда она выдаст Реплику.
— Орать и ругаться на людей — ничуть не более честно, чем разговаривать с ними вежливо. Просто ты всегда считала, что есть только одно настоящее чувство. Злоба.
Но Кристина недооценила своего противника. Астрид только глянула на нее, и Реплика рассыпалась в прах.
— Ой, ну вы гляньте на нее! — отозвалась она. — Ты прямо точь-в-точь зазнавшаяся шлюха — фу-ты ну-ты! «Милые слова любви! Мне с улы-ы-ыбкой говори!»
Кристина замерла в оцепенении у стола, все еще прямая и напряженная, и в животе у нее затрепетал былой страх. Астрид подалась вперед и стремительно, броском змеи, впилась своими посиневшими пальцами в ее запястье и ущипнула, чуть-чуть, не сильно, так чтобы уже стало по-настоящему больно, но еще не было бы заметно со стороны. Она дышала тихо и говорила внятно, однако голос ее звучал ниже, чем обычно, приближаясь к шепоту:
— Не надо задирать нос передо мной, Кристина, деточка. Хрен бы ты стала доктором и важной дамой, если бы я не позволила.
В эту минуту Эрик открыл входную дверь и громко крикнул: «Привет!» В холле звякнули вешалки.
Куртку вешает, подумала Кристина.
Пальцы Астрид впивались все сильнее. Подошвы зашлепали по полу.
Теперь он снимает ботинки. Миленький, ну скорее!
Шуршание бумаги — он просматривает почту. Астрид потихоньку поворачивала пальцы, так что кожа у дочери натягивалась на запястье, и внимательно следила за реакцией. Пустые глаза. И никакого сопротивления. Единственный раз в жизни Кристина оказала ей сопротивление, но последовавшее за этим отучило ее сопротивляться раз и навсегда.
— Привет, — снова крикнул Эрик. — Привет, есть кто-нибудь дома?
Он двинулся на кухню. Кристина, сморгнув, глянула своей матери прямо в глаза, Астрид презрительно фыркнула, но взгляд отвела. Потом ослабила хватку и отпихнула Кристинину руку ребячески-злобным жестом.
— Здравствуйте, — сказал Эрик. Он стоял в дверях кухни и улыбался — он ничего не заметил.
Астрид поспешно загасила сигарету, подперла лоб рукой и стала смотреть в другую сторону. Глаза Кристины перебегали с одной на другого, то сужаясь от торжества, когда она смотрела на Астрид, то расширяясь и мерцая, когда она улыбнулась Эрику.
— Здравствуй, — сказала она и пошла к нему, раскрыв объятья. — Я не слышала, как ты вошел...
Мой мужчина, подумала она, погружаясь в его объятья.
Ведь у меня есть мужчина.
Она ни разу не говорила ему, что он — ее единственный мужчина, — правду сказать, кроме него, она даже не целовалась ни с кем. Когда он уселся рядом с ней за обедом после той самой первой конференции, она держалась напряженно и скованно, а когда несколько недель спустя он позвонил и пригласил ее в театр, то, выдохнув «да», она едва успела выскочить вон — ее стошнило. Не потому, что он был ей противен, как раз наоборот, просто как было выдержать небывалое — что ее вообще заметил мужчина.
С каждым днем той первой весны — с ужинами, концертами и походами в театр — девственность все больше тяготила ее своей несокрушимостью. Десять лет назад ее нетронутость воспринималась бы как норма, пять лет назад — как забавное чудачество, но теперь это — настоящий позор. Теперь другие времена, теперь для женщины девственность все равно что физический изъян — значит, дожив чуть ли не до тридцати лет, ты ни разу не смогла привлечь ни одного мужчину.
За вечер до кануна Иванова дня она расплакалась от страха, пока складывала в новенький кожаный чемодан аккуратно выглаженные летние наряды. Что толку, что ее лучшее ситцевое платье благоухает свежестью? Что толку, что отполированные ногти сверкают, как перламутр, и что у нее новая, так идущая ей стрижка? Ведь сегодня это должно произойти, конечно же, иначе Эрик никогда бы не пригласил ее на Иванов день к своим родителям в их летний домик в шхерах. Ко многому из неизбежно ожидавшего ее Кристина была готова: к снисходительной любезности высокомерных буржуа к выскочке, к завуалированным вопросам сестер о ее родне и к поднятым бровям родителей, услыхавших ее односложные ответы. Но тогда на ее стороне конечно же будет Эрик, она знала это, он уже начал подшучивать над опасливыми вопросами своей мамы насчет «Кристининого печального прошлого». Но снесет ли он ее невинность? Или, испугавшись, отступится? Или даже вообще отвернется от нее с презрением?
