Очень давно покинувший Лидо и свою пропащую семью, Уго был дипломатом на государственной службе в Европейском парламенте в Люксембурге. Ему было сорок, когда он умер от сердечного приступа.
— Его смерть отдается эхом в моей груди, — рассказывал Фернандо. — Только раз мы говорили с Уго о нашем доме: однажды ночью, когда ему было пятнадцать, а мне двенадцать. Мы были одни в комнате, лежали на кроватях в темноте и курили. Я спросил, правда ли это, и он ответил «да». С тех пор я ни с кем об этом не говорил.
— Расскажи мне об Уго, — попросила я. — Какой он был?
— Он был похож на тебя. Неугомонный, очарованный, он жил на острие мгновения. Он мог прожить целую жизнь за час. Все, что случалось с ним, было приключением. Я бы пошел куда угодно, чтобы встретиться с ним, когда он возвращался на несколько дней. Он привез двухместный автомобиль «Морган» с опускающимся верхом, опускал даже зимой и тогда надевал длинный белый шарф. Он хранил шампанское в сапоге, а в красном бархатном чехле два фужера от «Баккара». В день, когда у нас было первое свидание и мы отошли от причала, этот бокал из маленькой бархатной сумочки и серебряная фляжка с коньяком перевернули мое сердце.
Мы молчали, пока он не поднял голову и не посмотрел на меня. Тяжелый взгляд не принадлежал загадочному незнакомцу. Это был взгляд Фернандо.
Глава 11
АХ, МОЯ ДОРОГАЯ, ЗА ШЕСТЬ МЕСЯЦЕВ В ИТАЛИИ МОЖЕТ ИЗМЕНИТЬСЯ ВСЕ
Жить парой никогда не значит, что каждый получает поровну. Вы должны быть готовы давать больше, чем брать. Дело не в том, чтобы подстраиваться под кого-то или обедать вне дома чаще, чем дома, или устраивать массаж с маслом календулы именно сегодня вечером; есть периоды в жизни пары, когда они действуют как джентльмены удачи в ночное время. Один стоит на страже, часто в течение долгого времени, обеспечивая безоблачную жизнь, в которой другой ушел с головой в деятельность. Обычно это «что-нибудь» — яркое и полное колючек. Один погружается в тень, а другой наблюдает за луной. Я знала, что не должна целиком опираться на Фернандо. Расчеты, желания, неправильные глаголы — мое единственное понимание того, как он использовал свою энергию для очистки себя, для «прополки» собственной души, раскопок отсюда и до Китая. Ему было что делать, так что мир обеспечен. Как сильно я хотела, чтобы он любил меня, и так же сильно я хочу, чтобы он любил себя.
Думаю, что эта мысль ему не чужда. «Если хочешь дышать, нужно разбить все окна», — сказала Вирджиния Вулф о Джеймсе Джойсе. Я пыталась представить, что она сказала бы о Фернандо. Мне он напоминал раба с уздечкой между зубов, с двойным ятаганом, в развевающихся одеждах и с золотым колокольчиком, раба, несущегося по горячему песку прямо на французские фаланги.
— Давай пройдем через стены, — предложил он фигурально однажды утром.
— Можно попробовать воспользоваться дверями. — Я думала, он имел в виду, что хочет нормально дышать.
— Новая ванная комната, ха. Новая обстановка, ха. Все, что случилось раньше, не считается, — говорил он. — У меня была недорогая жизнь, которая никогда не была достойной и никогда не была моей собственной. Теперь я ощущаю себя евреем, готовым к исходу из Египта.
Боже мой! Почему ему всегда так трудно?
— Можешь ли ты поддержать меня? — хотел знать он, сверкая глазами. — Например, помнишь ли ты, что мы должны пожениться 22 октября?
Сейчас ранний сентябрь.
— Какого года? — поинтересовалась я.
Мы начали неуверенные маневры в Уфиццо стато цивиле, управлении гражданского состояния, на Лидо шесть недель назад. Пояса затянуты, сердца отважны, мы будем приспосабливаться к государственному обжорству, которое декларативно требует подчинения и открытости; мы будем работать со справками, свидетельскими показаниями, штампами и печатями. Мы получим лицензию на наш брак. Утром в одну из суббот мы нанесли визит в управление, и, едва мы взобрались по каменной лестнице в крошечный холл по соседству с помещениями карабинеров, я вообразила себя пилигримом, отправляющимся в путешествие через пугающую пустыню итальянской бюрократии. Вооруженная терпением и невозмутимостью, защищенная моим портфолио, полным бланков, оформленных уроженкой Палермо, проживающей в Сент-Луисе, со злостью, с повторениями, сильно вымазавшись чернильными печатями итальянского государства, я была близка к бегству. Остались только детали, как крошки от кекса, а мы, оказывается, стояли уже в очереди к секретарше. Фернандо советовал улыбаться и не пытаться что-то втолковать. Он говорил, что у бюрократии всегда найдется десяток оправданий для бездействия, и таким образом, я становлюсь смиренной, как святая Тереза. Секретарша сообщила нам, что директриса, конечно, занята, и спросила, почему мы не зарегистрировались по месту жительства. Фернандо уверял, что он обращался, оставлял телефонные сообщения и два лично доставленных заявления.
— Ah, certo, siete voi. Lei è l’americana. Ах да, это же вы. Вы же американка, — протянула секретарша, рассматривая меня с ног до головы. Она была одета в белые джинсы, гимнастерку с самолета У-2, имела сорок браслетов на запястье и держала в руках пачку «Данхилла» и спички на случай, если вдруг удастся зажечь сигарету на пути в двадцать ярдов между ее каморкой и кабинетом директрисы.
Мы сидели и ждали, улыбаясь друг другу.
— Здесь мы получим все, что надо, — говорили мы.
С девяти тридцати до полудня мы еще на что-то надеялись, Фернандо разнообразил наше бдение походами за эспрессо в бар на Сандро Галло с получасовыми интервалами. Один раз он принес кофе и мне, китайскую чашку, блюдце и ложку, миндальный круассан, все на маленьком подносе.
— Симпатичный, — сказала секретарша о Фернандо, прежде чем пригласить нас вернуться в следующую субботу.
В следующую субботу и в субботу после той субботы, которые прошли таким же образом, изменения проявились лишь в том, что теперь мы ходили в бар вместе. Четыре недели мы не могли встретиться с директрисой. Лидо — остров с семнадцатью тысячами жителей, шестнадцать тысяч из которых проводят летнюю субботу на пляже, а в остальное время повторно смотрят «Даллас». Кому она так понадобилась? В пятую субботу мы были наконец удостоены аудиенции. Директриса — серая. Она вся серая. Ее кожа, губы, волосы, прямое мешковатое платье — цвета пепла. Она выдохнула серое облако, погасила сигарету и протянула серую руку в знак приветствия. Она изучала каждую страницу моего портфолио, мои документы вызывали у нее отвращение, как синька, промокшая в адском бульоне. Она курила. Фернандо курил. Секретарша вошла с пачкой бланков и тоже закурила. Я пыталась отвлечься созерцанием изображения святого сердца Иисуса. Мне было интересно, как долго я продержусь до смерти от рукотворного дыма, задыхающаяся от никотинового удара женщина, добросовестно глотавшая в течение десяти лет антиоксиданты, которую преследовали и брали в плен свободные радикалы? Очки директрисы неоднократно падали с кончика носа, в итоге она начала пользоваться очками Фернандо, которые лежали на ее письменном столе, но это не помогло.
Она закрыла портфолио и сообщила:
— Эти бумаги устарели и не имеют ценности. Законы изменились.
Я издала короткий пронзительный вопль.
— Устарели? Эти подготовлены в марте, а эти в августе, — сообщила я.
— Ах, моя дорогая, за шесть месяцев в Италии может измениться все. Мы — страна в движении. Меняются правительства и футбольные тренеры, все течет, как ни в какой другой стране мира, и вы должны этому научиться, моя дорогая. Вы должны вернуться в Америку, зарегистрировать местожительство, подождать год и заново оформить документы, — в ее голосе не было ни капли сочувствия.
Я боролась с обмороком. Сквозь шум в ушах до меня донеслись слова Фернандо:
— Ma è un vero peccato perchè lei è giornalista. Это настоящий позор, она ведь журналист.
Он сообщил, что я пишу для группы влиятельных американских газет, которые направили меня вести хронику моей новой жизни здесь, в Италии, и чтобы написать серию статей о моем опыте, о лицах, которые помогли мне найти верный путь. Особенно, внушал мой герой, редакторы интересуются историей моего брака. У нее есть крайний срок, синьора, крайний срок. Эти статьи будут читать миллионы американцев, и те, о ком она напишет, прославятся в Штатах. Директриса отодвинула очки Фернандо и водворила назад свои собственные. Она проделала эти манипуляции несколько раз, пока я глядела на Фернандо со смесью благоговения и отвращения. Он лгал не моргнув глазом.
— Я ничего не могу сделать, чтобы помочь вам, — произнесла директриса, впервые действительно глядя на нас. — Я проконсультируюсь в администрации. Не могли бы вы представить список газет?
— Я напишу все для вас, синьора, и пришлю в понедельник утром, — пообещал мой герой.
