А надо играть точно в куклу, попадая в маску. И чтобы голос был точно положен на куклу… Опять же – пластика кукловождения ближе к балету, чем к драматическому искусству. Что такое пластика – знаешь? Череда передачи сос-то-я-ний – это наше все: кукла сама тебя ведет, сама подсказывает, чего она хочет… Кукла въедается в твои руки, тело, походку. Это – наивысший момент близости… Помню, на фестивале в Ташкенте один актер местного драмтеатра выглянул в окно гостиницы, заметил группку людей, что направлялись в ближайший винно-водочный, и сказал: «Вон кукольники пошли…». По чему понял? Да по жестам, по походке было видать – по плас-ти-ке!
– Не мути пацана, – из-за низкой, ни черта не прикрывавшей ширмы замечала толстая Танька, сноровисто поддевая рейтузы под юбку. – Не по пластике было видать, а по винно-водочному…
– Цыц, Красная Шапочка! – не поворачивая головы, отзывался художник. – Первые бродячие кукловоды были первыми диссидентами… – рассуждая, Юра незаметно увлекался сам, поэтому нимало не заботился о том, чтобы хоть что-то мальчику объяснить. – Спросишь – почему? Отвечаю: самый древний жанр. Актер прячется за ширму, за куклу прячется. Понимаешь? И оттуда уже говори куклой что хошь: царя брани, правительство, попов. Матерись сколько влезет! Кукла смелее, ярче, мощнее человека. Поэтому: если ты, старичок, хочешь заниматься куклами, ты должен спятить, перевернуть мозги, научиться инако мыслить. Кукольным делом должны заниматься фанатики, понял?
– Да! – твердо отвечал бледный черноволосый мальчик, глядя на художника прозрачными глазами. Многих слов он не понимал, но вот это самое – да, спятить, да, фанатиком – понимал прекрасно. Фанатиком пьянки, бильярда и блядок мать называла отца, особенно когда по ночам тот слонялся, мучимый болями в ампутированной руке, и вымаливал спрятанную ею заначку.
– Да, да… – передразнивал Юра. – Что б ты понимал, гриб! На вот рубль, принеси беляшей из кулинарии, лады?
Запах беляшей и прогорклого масла из соседней кулинарии сливался с производственными запахами красок, клея и древесины, с запахами лака и анилина, с затхлой пылью ширмы и кулис и свивался в едкую спираль, в упоительный специфический «дух театра», что пробивал нос и преследовал Петю даже дома, даже по ночам… И тогда снилось, что стоит он на высокой тропе кукловодов: в руке – вага, средний палец продет под «золотой нитью», сердце в груди вспухает от клокотливого счастья, которое – он знает, знает! – уже на пути к нему; ведь у него в руках – его главная кукла. Она затаилась, она пока притворяется неживой, она ожидает мгновения, когда по его руке побежит, соединяя их, общая кровь.
И вдруг все волшебно случается: кукла ожила! Она двигается, она совершенно послушна его мыслям и той горячей волне, что бежит к ней, бежит по его руке… Вот она доверчиво поднимает к нему лицо, прижимает к сердцу узкую ладонь с тонкими подвижными пальцами… Он чувствует, как бьется у нее сердце! Еще мгновение – и она что-то произнесет!
Но Казимир Матвеевич сердится и кричит:
– Не отвлекайся! Играй по моим интонациям. Ходи, ходи, а не летай! Не чувствуешь пола!..
* * *
До середины девяностых годов посадочная полоса Южно-Сахалинского аэропорта не была приспособлена для приема больших реактивных самолетов. До Хабаровска летали два Ил-18, оттуда – с дозаправкой в Новосибирске или Красноярске – добирались до Москвы. А там – лети куда хочешь. Хоть и во Львов.
Возвращение после летних отпусков в конце августа было мучительным: в случае непогоды пассажиры застревали в Хабаровске на несколько суток; ночевали в аэропорту, вповалку на чемоданах и узлах… Но другого пути «на просторы» – как говорил дядя Саша, – великой державы», увы, не было.
Именно дядя Саша, время от времени летавший в Хабаровск на какие-то свои конференции, согласился прихватить Петю с собой и даже посадить его в тамошнем аэропорту на московский рейс, пристроив к какой-нибудь душевной попутчице до Львова. И руками развел: «Ну а далее я бессилен…»
Ну, а далее Петю должна была встретить любимая Бася, могучая и великая Бася, которая, собственно, и прислала денег на билет (шутка ли: Катиному «хвопчику» девятый год, а она его только на карточках и видала!). Бася, которая мало что соображала в нормальной советской жизни, у которой то и дело крали на базаре кошелек, сама должна была приехать встретить «своего мальчика», при этом не перепутав аэропорт с вокзалом, не перепутав рейсы и не перепутав мальчика.
Мама от радости плакала, будто именно ей предстояла встреча с родным городом и родной душой, к которой так хотелось припасть, разрыдаться, как в детстве, и рассказать наконец все, о чем молчала в посторонних шумах междугородних звонков.
Пятилетней Катя осталась без матери, и отец – хозяин мебельной фабрички, мужчина видный, серьезный, «краснодеревщик с репутацией» (так и на вывеске указывалось) – вдруг удивил и шокировал соседей своим выбором: не то что в дом взял для хозяйственных и прочих нужд, а прямо-таки женился на Глупой Басе, нелепой оглобле, слишком простой, слишком доброй, чуть ли не юродивой. И не прогадал: оказалась привязчивая детская душа, исполненная такой благодарности к своему внезапному мужу и такой истовой нежности к девочке, что и обшивала, и обстирывала, и выкармливала ее самым вкусненьким, и до пятнадцати лет самолично купала Катю в ванне.
Вот только счастливая Басина жизнь продолжалась недолго, совсем как в сказке: три года. Сначала мебельная фабричка, а по сути, мастерская Якова Желеньского была прибрана к рукам новой расторопной властью, и хотя и предложено ему было остаться в ней рядовым столяром, и он как будто и смирился, но с сердечным отчаянием, видимо, не совладал: на третье утро новой рабочей карьеры умер в своем бывшем кабинете, обставленном собственноручно сделанной мебелью; мгновенно умер, не успев сменить сюртук на рабочий халат. Только руку со шляпой занес – повесить на вешалку – и упал во весь свой немалый рост.
А затем их большая квартира на Пекарской тоже пригодилась какому-то новому начальству, так что Бася, прихватив девочку, вернулась к себе в дворницкую, в дом на Саксаганского, совсем недолго пробыв пани Желеньской.
…Подарки Катя копила месяца два, хотела бы с сыном прислать Басе весь дефицит, что получилось достать через знакомую продавщицу, но удерживал вес: самолет – он-то взлетит, а вот ребенок как потащит на всех этих пересадках? И все же, увидев очередную «чу-у-удную» скатерку, она загоралась, бежала одалживать десятку у соседей, бежала очередь занимать и только потом покаянно спрашивала сына:
– Петруша… вот еще скатерка, а? Грамм триста, четыреста… Все ж и это вес. Потянешь?
Он отвечал:
– Да ты что, я сильный, вот, смотри, – и закатывал рукав рубашки: на руке-палочке и вправду нарос твердый желвачок мышцы.
И все сложилось, несмотря на попутные драмы: накануне похода за билетом в кассу Аэрофлота выяснилось, что Ромка, бес, умудрился унюхать заветный тайник с Басиной передачкой (в уголке старого пододеяльника, в баке с грязным бельем), которую он и просадил с кем попало дней за пять, в «Пивбаре» да «Чарочной».
И если б не семья все того же дяди Саши…
Тем же вечером, как обнаружилась пропажа, в дверь аккуратно постучали, затем постучали сильнее – Катино горе оглушало ее самое, – наконец просто толкнули дверь и вошли: маленький мушкетер с бородкой и усами и его дородная жена Тамара. Сели рядком на диване в столовой, и тетя Тамара – она задолго раздувала пары – горячо воскликнула:
– Катя, ваших рыданий слышно в Хабаровске, а не только что из окна кухни! Да что ж это такое! Посмотрите на себя! Вы были красавица, что он с вами сделал?
Тогда дядя Саша повел рукой, деликатно, но решительно отстраняя жену с ее восклицаниями, и мягко проговорил:
– Вот тут деньги, Катя. Будете отдавать частями, с получек… как удастся.
* * *
Тот первый полет Петя помнил смутно, уж очень волновался: мелькнула далеко внизу полоска суши, лепестки корабликов, и затем иллюминатор заволокло ледяным на вид, но кипящим туманом, вынырнув из которого мальчик увидел бесконечную равнину пенистых облаков, похожих на штормовое море… А потом уже был только бумажный пакет с кошмарным запахом, куда его выворачивало и выворачивало до дна, так что дядя Саша, бегающий с этими пакетами в туалет и обратно, с тревогой глядел на белое лицо мальчика, бормоча: «И куда ж это ты, милый, дальше эдак полетишь?»
Но – ничего, ничего, долетел в конце концов… Красивая кудрявая тетенька с яркими губами, – «душевная попутчица», которую дядя Саша умолил проследить за ребенком, – вывела измученного Петю в зал прилета Львовского аэропорта, и едва он отпрянул от вида толпы за металлическим барьером, как из нее, топая ногами в мужских штиблетах и всех расталкивая, с криками: «Пётрэк, Пётрусю!!!» – высокая, костистая, седая, с байковым одеялом, как с солдатской скаткой на плече, – вылетела Бася.
