Она неразговорчивая. Ну и ладно, черт с ней, к чему мне твоя автобиография – все равно шкуру сниму. Едем. Молчим. Подъезжаем к удобному месту: перекресток четырех дорог. Прошу шофера остановить и говорю, что я человек, привыкший роскошно жить, на что нужны большие средства, и так далее. Она меня тоже не понимает. Овечки никогда не понимают, когда с них хотят содрать шкуру, а когда им растолкуешь это, не понимают – почему. Непонятливый народ. Объясняю точнее. Ну вот, поняла. Не испугалась, просто глаза удивленные. Достает деньги, культурно подает, не ругается, снимает часы, но я говорю – не надо, часы ни к чему, их еще надо продать, а это мне ни к чему. Потом она говорит:
– Прошу вас, садитесь, пожалуйста, в машину. Мне хочется с вами поговорить. Вы не бойтесь, я ничего вам сделать не могу. Вы же вооружены.
Шофер молчит. «Чудачка, – думаю, – что тебе еще надо? Отдала шерсть, и ладно, поезжай». Но любопытно.
Говорю шоферу:
– Не больше пятнадцати километров в час. – И сажусь в машину.
Едем, молчим. Потом она заговорила…
…Того, что она говорила, записать не могу. Не потому, что не помню. Все помню, даже очень. Она просила рассказать о себе – я врал; она умоляла оставить это занятие – я смеялся; она просила явиться с повинной – я еще пуще смеялся; она рассказывала очень неприятные вещи о моей жизни (откуда она ей известна?), про совесть, про любовь, про честь – я смеялся; и тогда она открыла сумочку, достала еще денег, подала мне и сказала: «Я вам отдала не все деньги, вот остальные. Мне не денег, мне вас жалко»,– и попросила шофера остановить машину.
Я не смеялся. Машина остановилась. И я, как дурак, вылез из нее. Здесь я заметил, что она плачет. Машина сорвалась и уехала, а я…
Мне было очень плохо. Я швырнул в болото пистолет и проклял третью систему. Мне сейчас тоже плохо, хотя достал другой пистолет: не могу же я умереть с голоду, а явиться в милицию боюсь. Но мне плохо. Мне очень плохо. Третью систему вычеркнул.
* * *
Судьбе было угодно, чтобы я разбил свое сердце… Заодно я разбил еще вазу. Итак, разбилась ваза и сердце. Может, это смешно. Мне – нет. Это было в Таллине, куда меня привели кое-какие неотложные дела, ведь у бродяг всегда есть делишки. Справившись с ними, я слонялся по городу, что для бродяги, когда у него нет забот, когда его кошелек наполнен хрустящими бумажками и он уверен, что правосудие не ходит по его пятам, самое увлекательное занятие. Толкаясь среди людей, я размышлял о них, стараясь отгадать, кто из них что из себя представляет, что у кого на душе, что за душой; разглядывал красивые вещи в витринах, красивых женщин, на которых бродяге смотреть никто запретить не может. Вещи, хоть и красивые, бродяге ни к чему, а женщины… О них бродяге все же лучше думать поменьше.
Я все рассматривал, на все глядел, но не углядел, как из одного магазина выпорхнула девушка со свертком в руках. И получилось; что я налетел на нее, а она на меня. При этом она уронила сверток, в котором была ваза, а ваза, как положено всякой стеклянной посуде, раскололась. Мы были смущены, и оба, попросив друг у друга прощения, стали поспешно собирать с тротуара цветные, искрящиеся на солнце осколки. При этом я заметил, что она красивая, а глаза у нее большие, спокойные, очень доверчивые.
Собрав осколки, я аккуратно завернул их в бумагу, в которую была упакована ваза, и протянул ей.
– Хотя ваза и разбита, но… осколки приносят счастье, – сказал я. И посоветовал ей сохранить осколки. Затем попросил разрешения купить ей новую вазу. Она запротестовала, считая себя виновной тоже. Тогда мы решили купить вазу сообща – замечательная примета! Когда ваза была приобретена, она, смеясь, высыпала в нее осколки разбитой вазы – нужно, мол, проверить, насколько верны народные приметы, и, подарив мне улыбку, удалилась.
Тут я понял, что я – осел, хоть и считаю себя в какой-то мере сообразительным. Разиня! Ведь надо было удержать ее, остановить, познакомиться. Возможно, это моя судьба… А она ушла. И не бежать же вслед… Или надо было бежать?
* * *
Когда слушаешь музыку, в жизни все прекрасно, когда слышишь хорошую песню – и сам запоешь. Музыка может заглушить любую боль, дать силу и энергию, и, по-моему, человеку не прожить без музыки. Только я люблю музыку темпераментную, жизнерадостную и мечтательную, когда звуки радуют, ласкают, лечат, музыку, что вдохновляет. Музыка – это частица природы, ее вздохи, песни, плач и смех; в ней отражаются краски природы и настроения людей; музыка – это жизнь. И всё же не всякую музыку я понимаю. Но и жизнь не вся мне ясна. Тем не менее жизнь – это жизнь. Значит, так и в музыке: хотя непонятно, но музыка – это музыка.
* * *
Я увидел ее на улице и шел за ней до ее дома. Очень хотелось подойти к девушке, но я не мог; не хватало решимости. Никогда ничего подобного не испытывал, а тут даже во рту стало сухо и сердце билось так, словно меня застукали на «мокром деле». Когда она вошла в подъезд, я подождал несколько секунд, чтобы дать ей подняться по лестнице, и тоже вошел. Она живет на третьем этаже. Квартирка у нее маленькая, из двух комнат. Живет одна. Откуда я знаю? Очень просто: я выследил, когда она уходит и когда приходит, и, установив, что, кроме нее, никого в этой квартире нет, посетил ее. В комнатах чисто, пыли нет и много цветов – на столе, на серванте, на книжном шкафу, на подоконнике, на трюмо – всюду цветы, и в горшочках и в вазах. Не жилье – оранжерея. Интересно, цветы ей преподносят или сама покупает… Видно, она и рукодельница: стоят корзины, в них разноцветные шарики шерстяных ниток и что-то начатое. А вот и ваза на книжном шкафчике. Та самая. Рядом – ее маленький портрет. Она смотрит на меня ласковыми, спокойными глазами. Они немного грустные, эти глаза. Почему? Кто она? Кого любит? А вот ее книги: Шекспир, Мериме, Куприн, Толстой, Горький – одни классики, сроду их не читал. Еще Малая Советская Энциклопедия от А до Я. И еще какая-то пузатая книга – «Кулинария». И книги по высшей математике.
Я представляю, как она приходит с работы, переодевается, идет на кухню, готовит себе ужин. А потом, наверное, идет в город – на свидание. «Он» ее где-нибудь ждет, они идут в кино или так гуляют, а потом «он» ее провожает до дома. А может, «он» поднимается в ее квартиру, вместе с ней. Ну да. Ведь она такая красивая, и вообще… А я? Не имеешь права, брат, ты – вор. Ты все достаешь себе по первой, второй или третьей системе, ты все воруешь – хлеб, воду, одежду. Ну вот и укради себе любовь… Дурак. Разве можно украсть любовь? Разве можно украсть счастье? Все что угодно можно украсть, но вот живет в этой маленькой квартире женщина, способная осчастливить одним взглядом, но не тебя, а кого-то другого, у кого тоже есть квартира, кто тоже каждое утро спешит на работу, а вечером возвращается, переодевается и идет на свидание с ней. Она будет смотреть на него своими ласковыми глазами, и он окунется в эти глаза, будет пить их жадно, восторженно. Любовь – это не для меня. Но я буду приходить сюда все равно, назло всему. Я хочу ее видеть, хоть изредка. Она – мечта, а мечтать-то я уж имею право.
* * *
Нос у него длинный, даже чересчур, глаза на самую малость плутоватые, лицо в веснушках, а прическа – чубчик. Сам щупленький, сморчок какой-то. Кличка его, между прочим, Проныра, а зовут Мишей. Он «майданник» – в поездах промышляет. Это не значит, что он держится лишь за эту узкую «специальность», но это главная работенка. В основном он «вертит углы», в переводе на человеческий язык – ворует чемоданы, и, когда я с ним познакомился, он как раз возился с одним из них, забравшись в придорожные кусты, неподалеку от вокзала. Я набрел на него совершенно случайно, и этим его немного смутил, но не скажу, чтобы очень.
– Что уставился, видишь – одно женское барахло… Стоило ли стараться, – сказал он ворчливо.
– А ты, брат, не боишься, что я тебя в милицию отведу?
– Чудак, – сказал он, – я ж тебя знаю. Ты с Рашпилем ходишь.
Рашпиль – это Рест.
– Что ж, верно, – согласился я и спросил: – Так чего же ты за этим ящиком гнался, раз он марьяне (женщине) принадлежит?
– А я знал?.. Его фрайер нес, – ответил он и спросил: – Ты откуда приканал? (Пришел, стало быть.)
Это знать ему было не обязательно, сказал только, что в беге.
В чемодане действительно ничего стоящего не обнаружили, одни лифчики, трусики да прочая женская мелочь. Мы оставили этот бесполезный материал, пошли в буфет и тяпнули за знакомство.
– Ты знаешь, брат, нос твой немного не того… Длинноват. Опасно тебе с таким румпелем, приметно, – высказал я соображение.
– И то, – согласился Мишка, – понимаешь, за этот вот носик я как-то отсидел трое суток в карцере…
– Да ну… – не поверил я.
– Вот и «ну». Понимаешь, было это на поверке. Построили нас, ну и надзиратель один стал считать. Раз, два, три, дошел до меня, уставился на мой нос и говорит: «Ну и шнобель! Ай да шнобель..» Тут он сбился, и пошел снова считать. Дошел до меня второй раз, и на тебе, опять сбился. Так три раза сбивался, затем велел мне повернуться к нему задом и пошел считать еще раз, и опять сбился. Тогда поддал мне ногой в зад и послал на «кичман». Вот какой миленький носик у меня, – закончил он, вздыхая.
