Магазины закрылись, раз в неделю Антонов присылал сюда автобус с просроченными продуктами, которые сначала покупали, потом выменивали на вещи. А когда и вещи закончились, автобус больше не приезжал, оставив жителей один на один с тайгой.
Последней жительницей посёлка стала жена директора, которая каждый день приходила к шахте, и, не решаясь приблизиться, сидела на холодном, поросшем мхом камне, перебирая чётки из черешневых косточек. Поначалу она мысленно разговаривала с мужем, ругая за то, что так рано оставил её одну, затем уже бубнила под нос, и, подойдя ближе, можно было разобрать крепкие словечки, которые проскакивали в её бормотании. Женщина, плача, молилась за самоубийцу, с которым надеялась жить и после смерти, но однажды муж приснился ей в виде чёрта, и она, трижды прочитав «Отче наш», пешком ушла в город, волоча по земле набитый чемодан и озираясь назад, будто боялась, что муж побежит за ней, словно пальцем, грозя кончиком хвоста. В церкви её, плачущую у образов, подобрала жена Антонова, пристроившая к себе прислугой, а посёлок погрузился в мертвенное безмолвие, которое нарушил Лютый, разрезав тишину на куски своим криком:
— Есть кто-нибудь?!
— Кто-нибудь. — ответило эхо, утонувшее в затопленной шахте.
Лютый обошёл все дома, и ему, за время скитаний многое повидавшему, стало вдруг не по себе. Савелию казалось, что посёлок только выглядит безлюдным, что его жители, и умершие, и уехавшие, сидят в своих квартирах, смотрят из окон, как Лютый бродит по улице, и зло скалятся, когда он перебирает их вещи. Савелий представил, что и все люди никуда не исчезают после смерти — они остаются жить там, где жили, так что любая квартира рано или поздно превращается в коммунальную, набиваясь, как копилка мелочью, живыми и мёртвыми жильцами.
Голод, сжимавший желудок в кулак, рождал в голове безумные картины: у Лютого плыло перед глазами, а за каждым поворотом мерещились люди. Пытаясь избавиться от навязчивого бреда, он поторопился уйти из посёлка, оглядываясь назад, будто боялся, что невидимые жители грозят ему вслед пальцем, хихикая по углам, словно черти.
«Никто никому не нужен», — бормотал Каримов, листая телефонную книжку и размышляя, зачем нужен дорогой телефон последней марки, если некому звонить. За каждой фамилией, вписанной аккуратным, ровным почерком, он давно видел не лица, а банковские счета, вычеркивая тех, у кого они обнулялись.
Его замысел был прост: скупив акции, отнять у Трубки фабрику, превратив место ссылки в свою собственность, и, разрубив узел, расстаться с Трубкой навсегда. Он нашёл инвестора, который, пролистав бумаги, причмокнул от удовольствия, и мужчины ударили по рукам. Каримов сам обзванивал акционеров, начиная разговор с ничего не значащих фраз, и собеседник чувствовал, как вкрадчивый голос Каримова, словно зонд, лезет в его горло, осматривая изнутри. Удостоверившись, что человек согласится на его условия и раньше времени не раскроет афёру перед остальными, Каримов назначал цену.
«Никто никому не нужен», — потирал он руки, заключив очередной договор.
Один из приятелей отца слыл счастливым семьянином, он проводил выходные с женой и детьми, а раз в неделю навещал молодую любовницу, обвивавшую его, словно плющ. Он был не дурак выпить, любил шумные застолья, на которых собирались друзья и друзья друзей, так что виски ломило от шумного смеха. Однажды, проезжая мимо кладбища, где кресты клонились друг другу, словно приятели, он представил, как на его похоронах соберутся близкие, вдова будет рыдать, обнимая детей, а любовница, пряча лицо под широкополой чёрной шляпой, воровато подкрадётся к гробу и поцелует в холодные губы. Почувствовав, как на глазах выступили слёзы, мужчина смутился, отвернувшись, чтобы не заметил шофёр, и тут ему пришла мысль разыграть свою смерть, чтобы исполнить детскую мечту — увидеть, как оплакивают его родные. Домой в этот день он не вернулся, спрятавшись в загородной гостинице, а подручные привезли его жене вместе с соболезнованиями обгоревшие обломки машины.
На взятом в аренду авто, нацепив тёмные очки, скрывавшие пол-лица, он колесил от офиса к дому, от ресторана, где готовились поминки, к моргу, наблюдая за родными. Жена целый день ходила по магазинам, выбирая вдовий наряд, и, разглядывая себя в зеркале, находила, что чёрный цвет ей к лицу. Дети, не изменяя привычкам, встречались с друзьями, и вечерами их отец, которого они считали умершим, глядел в окно кафе, как они, мешая мартини с виски, обсуждают футбольный матч. На похоронах было скучно, словно на спектакле, который смотришь в десятый раз, зная наизусть каждую реплику. Поглядывая на часы, друзья и подельники говорили короткие речи, уныло глядя на закрытый гроб, жена не плакала, дети, переминаясь с ноги на ногу, теребили пышные букеты, а любовница не пришла. Когда гроб опустили в могилу, собравшиеся с облегчением вздохнули, так что у мужчины, прятавшегося за деревьями, обожгло в груди. И когда после поминок жена вернулась домой, разгорячённая от вина, то нашла мужа, которого днём похоронила, повесившимся в ванной.
«Никто никому не нужен», — повторил Каримов, вспомнив похороны удавившегося шутника, которые были скучнее первых.
Зазвонил телефон.
— Слышал, в заполярном Чикаго трупы остывать не успевают.
Каримов скривился, подумав, что даже скрежет зубовный приятнее этого голоса. Он представлял, как Трубка прижимает к дырявому горлу электронный аппарат и беззвучно шевелит губами, сжимая в зубах неприкуренную трубку, а во рту, как рыба, бьётся бесполезный язык.
— Ты с этим связан? — помолчав, продолжил Трубка. — Успел замазаться?
— Местные дела, я не вмешиваюсь. Сначала какой-то сумасшедший пристрелил местного авторитета, а потом начались разборки, — так что тут жарко.
Оба говорили ничего не значащие фразы, под которыми, как под старой змеиной кожей, проступал иной смысл.
«Господь лепил человека из глины, а я вылепил тебя из дерьма, дал имя, деньги, власть! — слышал Каримов в повисшей паузе. — А ты грызёшь руку, с которой ел!»
«Силой можно взять всё, кроме любви», — оправдывался Каримов, потирая щетинистый, двоившийся ямочкой подбородок.
— Люблю разборки — ментам работы меньше. — оборвал молчание Трубка. — Но я не по этому поводу. Нас с тобой хотят поссорить.
— Разве нас можно поссорить? — перебил Каримов.
Трубка сделал вид, что не услышал: — Шепчут в оба уха, что ты готовишь бунт, хочешь присвоить фабрику.
— Что за чушь? Каким образом? Фабрика — не кошелёк, в подворотне из рук не вырвешь.
Но ответом были короткие гудки.
Старик никогда не здоровался и уходил по-английски, он бросал телефонную трубку, обрывая разговор на полуслове, вставал из-за стола, не прощаясь с гостями, и никогда не засыпал с женщиной, надевая брюки, когда она ещё только откидывалась на подушки. Каримов не раз пытался опередить Трубку, первым нажав на рычаг или, отодвинув стул, покинуть обед, не дождавшись десерта, но старик всегда опережал его на долю секунды, и только Каримов собирался уходить, уже видел его сгорбленную спину. Однажды он задумал уйти сразу, как только Трубка появится, и, отстукивая на подлокотнике похоронный марш, ждал его в ресторане, где они обычно обедали. Он выбрал столик у окна и не успел выпить чашку кофе, как услышал стук в стекло. Погрозив ему пальцем, как нашкодившему ребёнку, Трубка, посмеиваясь, прошёл мимо.
Каримов смотрел на телефон и думал, что пора избавляться от назойливого опекуна.
Там, где земля промерзала насквозь, оставаясь холодной даже летом, тайга переходила в тундру. Тонкие деревца с причудливыми, извивающимися стволами были ниже гигантских валунов, тундра тянулась на долгие километры, смыкаясь на горизонте с набрякшими тучами, и казалось, будто небо здесь такое низкое, что до него можно достать рукой. Лютый шёл среди карликовых деревьев, словно Гулливер в стране лилипутов, и, испуганно озираясь, стал больше сутулиться, словно хотел стать ниже, сравнявшись с ними. В тайге, хмурой и суровой, как строгая мать, он не чувствовал себя одиноким среди хохочущих рек, перешёптывающихся деревьев и гогота болотных птиц. А здесь было так тихо, что Лютому вдруг захотелось закричать, чтобы услышали на другом берегу тундры, и, суеверно перекрестившись, он повернул обратно.
Лютый всегда был хозяином своей судьбы, но лишь в мечтах, где перелицовывал свою жизнь, словно черновик. Точно в ролевой игре, он примерял декорации и костюмы, то пробуя себя в роли сильного мира сего, то возвращаясь в собственное детство. «Что горячее: пламя свечи в нашем воображении или холодные капли воска, оставшиеся на подсвечнике?» — утешал себя Лютый, убеждаясь, что и все вокруг не вольны в собственной судьбе и, смирившись, живут, словно спят, чтобы досмотреть до конца наскучивший, унылый сон. Но теперь Савелий понял, что кровь можно почувствовать только во рту, и даже настоящая кровь, которую пролил не ты, — словно кинематографическая красная краска.
