Другие же известные способы заполнить досуг давно были испробованы. Она бессчетное количество раз посетила Эрмитаж, неоднократно ездила на экскурсии в пригородные дворцы, прослушала всех смотрителей музеев-квартир, и известных, и не слишком, столько раз плавала по каналам, что выучила все их названия и вместо первоначального головокружительного восторга чувствовала теперь, как город, изначально впустивший в ее легкие столько воздуха, теперь этот воздух отнимает, все больше опутывая ее своей правильностью, строгостью и хмуростью, не разрешая дышать полной грудью. Теперь Аля ждала безветренных дней, когда можно будет пройтись спокойно, не прячась от холодных порывов, летящих с залива, и задавать Ленинграду один и тот же мучительный вопрос «За что?».
— За что? — спрашивала она у решетки Летнего сада, всматриваясь в деревья за оградой и ожидая от них поддержки, но они не слышали или не хотели слышать и отворачивались, избегая ответа.
— За что? — обращалась она к Медному всаднику, но он был слишком занят государственными задачами, чтобы опускаться до решения ее проблем.
— За что? — спрашивала она у воды, которая прежде казалась ей такой разной и постоянно меняющейся, а теперь все время представала одинаково надменно безразличной.
Аля задавала вопросы, не пытаясь понять ответа. А иначе, как знать, возможно, и различила бы она в шелесте листвы, в царственной недвижимости камня и в легком плеске воды тихое «Сама виновата. Сама… Сама…» Но она не различала.
Иногда ноги приводили ее к «Ленфильму». Она не пускалась в бегство и не пыталась ускользнуть незамеченной, а проходила внутрь, демонстрируя давно просроченный пропуск, и получала наслаждение от лжи самой себе, будто она — Алевтина Панкратова — все еще неотъемлемая часть советского кино. Это было игрой, но игрой приятной. Здесь в сквозном коридоре среди неудачников, куривших возле урн в ожидании удачи, она чувствовала себя своей. Она и была своей. А иначе почему именно здесь…
— Девушка, давайте я вас нарисую.
Сначала Аля даже не поняла, что обращаются именно к ней. Мало ли вокруг девушек, которые могут украсить холст? Но вот к ней подошли очень близко, вот взяли за руку, вот повторили в самое ухо:
— Девушка…
Она даже не успела обернуться, только по прикосновению руки, по горячему шепоту в ухо, по дыханию у шеи поняла, что пропала. Пропасть стоило: высокий, статный красавец в брюках-клеш и небрежно повязанном шарфе смотрел чуть насмешливо одним глазом: второй плотно закрывала длинная, небрежная русая челка.
— А вы знаете, кто я?
«Если знает, пусть рисует».
— Дурацкий вопрос для «Ленфильма». Скорее всего, актриса.
«Не знает. Вот она, неизбежность ушедшей популярности».
— Не угадали. Так что рисовать не стоит. Этот портрет вам известности не принесет.
— Тогда, возможно, вам он ее принесет, — сказал он с легкой иронией.
Аля хотела обидеться, но неожиданно расхохоталась:
— А вы наглец!
— Есть немного, — легко согласился он. — Ладно, не хотите позировать, хотя бы посмотрите на мои картины.
— Почему бы и нет?
Картин было много. Картин ярких, талантливых и запоминающихся. Але всегда нравились именно такие мастера, владеющие неповторимым стилем, отличающим их от других и позволяющим выделить их произведения из сонма подобных. Она любила Гогена за его таитянский период, Куинджи — за фосфор в красках, а Гойю — за мрачность в оттенках. А теперь любила и этого человека за… Просто любила.
Случай свел Алю с художником, имя которого пока не гремело, но уже становилось значимым в искусстве. Отец его был народным художником СССР, мать преподавала технику пейзажа в детской школе искусств, и сплетение подобных генов просто обязано было способствовать рождению гения. Так и случилось. К неполным тридцати годам за его плечами уже было несколько международных выставок (связи папы поспособствовали разрешению на выезд), а в копилке произведений — дюжина портретов известных людей, с удовольствием отзывавшихся о работе с ним как об оказанной им чести.
Впервые оказавшись в его мастерской, Аля почувствовала рябь в глазах от знакомых лиц и тогда же решила, что разрешит написать свой портрет только тогда, когда в галерее не станут останавливаться напротив ее портрета, недоуменно пожимать плечами и равнодушно спрашивать «А кто это?», а потом, услышав ответ, так же безразлично тянуть «А-а-а… Да-да, кажется, припоминаю» и двигаться дальше.
Но, хоть позировать она не собиралась, разделась перед ним без всякого стеснения и ложной скромности. Она восприняла эту встречу как эпизод, солнечную вспышку на хмуром небосклоне. Аля не грезила о длительном романе со счастливым концом, потому и не стала играть в невинность и тратить время на длинные ухаживания и воркование под звездным небом. Все случилось быстро, здесь же, в мастерской, на испачканном и пропахшем красками и лаком матрасе, на котором до Али (долой розовые очки!) побывали десятки натурщиц. Аля предполагала стать очередной, и не более.
Страсть преходяща, но она оттого и зовется страстью, что стоять у нее на пути невозможно. Нет, Аля честно пыталась, даже продержалась довольно долго… Три дня. Два с половиной. А потом: «Ленфильм», коридор, небрежно повязанный шарф, косая челка, матрас, пропахший красками, и дикое, упоенное, запретное и потому такое сладкое счастье. Месяц счастья. Два. Три…
— У меня выставка в Праге. Поедешь со мной?
— Я бы с удовольствием, но, боюсь, не отпустят из театра.
— Ты же говорила: у тебя простой… Ты где-то играешь? Почему не приглашаешь смотреть?
— Простой-простой… Знаешь, в театре всегда надо быть под рукой. Мало ли что подвернется. Езжай один.
А дальше — тягостное ожидание, и страх перед будущим, и неуверенность в завтрашнем дне, и каждодневная ложь, и упоение от новой встречи.
— Чехословакия пала к твоим ногам?
— Не только она. Через пару месяцев обещают Варшаву и Будапешт. Может, махнешь со мной?
— В театре как раз гастроли.
— Тебе дали роль!
— Во втором составе. — Аля густо покраснела (не от смущения, от вранья).
— Жди меня, и я вернусь.
И она ждала. По-прежнему убирала, стирала, готовила, улыбалась мужу и спрашивала «Как на работе?», бродила по набережным и мостам, но уже без привычного недоуменного вопроса «За что?». Аля поняла: она задавала не тот вопрос. Правильный был «Для чего?» — и ответ на него теперь был ей известен. Для того, чтобы она не разминулась с брюками-клеш и небрежной челкой.
— Соцстраны мои с потрохами. Теперь надо пробивать путь к капиталистам.
— Снова уезжаешь?
— Нет, Аленька. Теперь не скоро. Так сразу не пустят, помаринуют немного, подождут, пока папа с челобитной к ним явится и поручится, что я непременно выучу постановления всех съездов КПСС наизусть.
— А если не выучишь?
— Не поеду. И никакой папа не поможет.
«И никакой папа не поможет», — именно эту фразу говорила себе Аля тысячи раз, размышляя в одиночестве о возможных последствиях открытого объяснения с мужем ради вечной жизни среди красок и лаков. Она рассматривала огромное количество различных вариантов, но ни один из них не сулил положительного исхода. Она без ролей — что ж, ей не привыкать. А он без выставок, да еще и по ее вине? Нет уж, увольте! В том, что перед художником тут же захлопнутся все двери, она ни секунды не сомневалась. Захлопнутся, как пить дать захлопнутся. И никакой папа не поможет. Нет. Творец должен творить. А иначе депрессия, слезы, бутылка и до боли печальный конец. Такой сценарий Аля могла только написать, режиссировать подобную пьесу и отводить себе в ней роли она не собиралась. Ее жизненный спектакль не должен обернуться драмой, хотя в драматичности сюжета ему никак нельзя было отказать. И все же она верила в счастливую развязку. А что необходимо для счастливой развязки? Правильные действия героя в кульминации.
— Буду теперь выставляться здесь. Теперь уж ты никак не отвертишься — будешь хозяйкой выставки.
— Хозяйкой? Ты с ума сошел!
— Ладно, пусть не хозяйкой, но придешь обязательно. Придешь?
«Эх, была не была»:
— Приду. С мужем.
— С кем? Что? Но почему? Я не…
— С мужем. Он чекист. Поэтому ты не… Еще вопросы?
— Но как же так?
— Вот так. И других вариантов нет.
— Не может быть! Всегда есть выход.
— Не смеши меня! Полмира объездил, а где живешь, не понял.
— Аля, против силы и хитрости всегда найдется сила и хитрость.
— Где найдется?
— Не знаю. Где-нибудь…
— Не знаешь?
Подбородок задрожал, слезы заструились по щекам. Аля всегда гордилась своим умением плакать по заказу. Ей не надо было нюхать лук или ждать от режиссера криков и оскорблений для того, чтобы разрыдаться. Она легко входила в роль убитой горем девушки и блестяще изображала эмоции. Играла она и теперь, старательно хлюпая носом и вытирая маленькими кулачками глаза. На художника старалась не смотреть. Все же было и стыдно, и страшно. Вдруг поймет, вдруг раскусит, вдруг осознает, насколько важен для нее его ответ. Аля знала: если мужчина начнет лепетать что-то пустое, бестолковое, полезет с утешениями и ласками, попробует сменить тему — развязка ее печального замужества наступит еще очень нескоро. Она ждала решимости и смелости. Она сделала ставку на действие и не прогадала.
