— Нет, — пообещал я. — Не скажу.
Курт заходил в Александр Казино реже, чем другие. Я понимал его лучше, чем Пайпса или Герхарда, потому что он был сознательно несчастлив. В характере его было что-то отчаянное, склонность к фатализму и способность к неожиданным и откровенным вспышкам ярости против беспросветной жизни. У немцев это называется «Wut». Бывало, он молча сидел в своем углу, быстро глотая какой-нибудь напиток, барабаня кулаками по столу, властный и замкнутый. Затем внезапно вскакивал, восклицал: «Ach, Scheiss!»[20] и удалялся. В подобном настроении он нарочно ввязывался в ссоры с тремя или четырьмя парнями одновременно, пока его полумертвого и залитого кровью не выбрасывали на улицу. Тут даже Пайпс и Герхард объединялись против него, как против социального зла: они били его так же сильно, как и те парни, а потом тащили домой, не обижаясь на тумаки и фингалы, которые им перепадали при этом. Его поведение, казалось, нисколько их не удивляло. На следующий день они уже снова были добрыми друзьями.
К тому времени, как я возвращался, герр и фрау Новак уже спали, вероятно, часа два-три. Отто обычно приходил еще позже. Однако герр Новак, которого возмущало все в поведении сына, никогда не отказывался встать и открыть ему дверь в любое время ночи. Невозможно было убедить Новаков, чтобы они позволили нам завести собственный ключ от американского замка. Они не могли уснуть, пока дверь не заперта на засов и на все замки.
В этих домах одна уборная на четыре квартиры. Наша располагалась этажом ниже. Если перед сном мне нужно было облегчиться, я вынужден был проделать вторичное путешествие через гостиную на кухню, задевая в темноте за стол, обходя стулья, стараясь не налететь на изголовье кровати Новаков и не наткнуться на постель, в которой спали Лотар и Грета. Как бы осторожно я ни двигался, фрау Новак все равно просыпалась, — казалось, она обладает способностью видеть в темноте, и ошарашивала меня вежливыми подсказками — «Нет, герр Кристоф, не здесь, пожалуйста. В ведро, налево, возле печки».
Лежа в постели в темноте, в уголке огромного кроличьего садка, я со сверхъестественной отчетливостью слышал каждый звук, долетавший со двора. Двор-колодец создавал эффект граммофонной трубы. Вот кто-то спускается по лестнице, может быть, наш сосед — герр Мюллер: у него ночные дежурства на железной дороге. Я прислушиваюсь к его шагам, которые становятся все глуше и глуше, потом он пересекает двор, шаги четко отдаются на мокром камне. Навострив уши, я слышал, или воображал что слышу, скрип ключа в замочной скважине большой входной двери. Через минуту с глухим стуком дверь закрывалась. Теперь в соседней комнате фрау Новак одолел очередной приступ кашля. Затем в наступившей тишине скрипнула постель Лотара, который перевернулся, бормоча что-то нечленораздельное и чертыхаясь во сне. Где-то в противоположной стороне двора начал кричать ребенок, стукнуло окно, что-то тяжелое в самой глубине здания с глухим стуком ударилось о стену. Повеяло чем-то чуждым, таинственным и жутким, словно тебя оставили спать в джунглях в полном одиночестве.
Воскресенье — длинный день у Новаков. В такую дрянную погоду пойти было некуда. Мы все торчали дома. Грета и герр Новак занимались силками для воробьев, которые сделал герр Новак и поставил у окна. Они так и сидели возле них час за часом. Струна, которая должна была захлопнуть ловушку, была у Греты в руке. Время от времени они пересмеивались и поглядывали на меня. Я сидел на противоположной стороне стола. Хмуро уставясь в лист бумаги, где написано: «Но Эдвард, разве ты не видишь?», — я пытался продолжить свою повесть. В ней рассказывалось об ужасно несчастном семействе, живущем на ренту в большом загородном доме. Члены его проводили время, объясняя друг другу, почему они не могут радоваться жизни, хотя некоторые из причин — это уже я добавлял от себя — были совершенно надуманными. К сожалению, мой интерес к этой семье постепенно иссяк: обстановка у Новаков не очень-то располагала к творчеству. Отто в другой комнате с открытой дверью забавлялся, раскручивая диск старого граммофона, у которого нет уже ни коробки, ни адаптера, уложив на него побрякушки, и ждал, когда они разлетятся. Лотар вытачивал ключи и чинил замки для соседей, с сосредоточенным упрямством склонив над работой угрюмое лицо. Фрау Новак, стряпая, начала свою проповедь о Праведном и Беспутном Братьях.
— Погляди на Лотара. Даже когда он не на работе, он все время занят. А ты только и умеешь, что разбивать все вдребезги. Ты не мой сын.
Отто, ухмыляясь, валяется на постели, время от времени отпуская неприличное словцо или шлепая губами. Его поведение просто сводит с ума: так и хочется наподдать ему, и он знает об этом. Брань фрау Новак переходит в пронзительный крик.
— Так бы и вышвырнула тебя из дому! Ты хоть что-нибудь сделал для нас? Когда в доме есть работа, ты слишком устал, а на то, чтобы шляться до полуночи, у тебя есть силы — ты мерзкий, бессердечный и никчемный парень!
Отто вскакивает и пускается в пляс с криками животного восторга. Фрау Новак хватает кусок мыла и швыряет в него. Он уворачивается, и мыло разбивает окно. Тогда фрау Новак опускается на стул и разражается рыданиями. Отто тотчас же подбегает к ней и начинает осыпать ее шумными поцелуями. Ни Лотар, ни герр Новак не придают скандалу большого значения. Герр Новак как будто даже забавляется: он ласково подмигивает мне. Потом дырку в окне закрывают куском картона. Она так и осталась незаделанной — еще одна дыра в мансарде.
За ужином мы все веселимся. Герр Новак встает из-за стола, чтобы изобразить, как молятся евреи и католики. Он падает на колени, несколько раз сильно бьется головой оземь и бормочет бессвязную абракадабру, имитируя молитвы по-еврейски и по латыни: «Koolyvotch, Koolyvotchka. Amen». Затем рассказывает истории о казнях, вызывая у Греты и фрау Новак ужас и восторг одновременно.
— Вильгельм I, старина Вильгельм, никогда не подписывал смертных приговоров, и знаете почему? Однажды вскоре после его коронации произошло нашумевшее убийство, и долгое время судьи не могли решить, виновен обвиняемый или нет, но в конце концов его приговорили к смертной казни. Его привели на эшафот, палач взял топор — вот так, размахнулся им — вот так, и опустил его: Бух! (Все они отлично натренированы в этом деле, вы или я не смогли бы отрубить человеку голову одним ударом, даже если бы нам дали тысячу марок.) И голова упала в корзину — хлоп. — Герр Новак снова закатывает глаза, языку него вываливается изо рта, и он изображает отрубленную голову — очень правдоподобно. — И вдруг голова говорит: «Я невиновен». (Конечно, сработали только нервные окончания, но она говорила так же отчетливо, как я сейчас.) «Я невиновен!» — сказала она… А через несколько месяцев другой человек признался на смертном одре в совершенном преступлении, в том что он — убийца. И после этого случая Вильгельм никогда не подписывал смертных приговоров.
На Вассерторштрассе все дни похожи друг на друга. Наша прохудившаяся душная маленькая мансарда пропахла кухней и канализацией. Когда топили печку в столовой, мы задыхались, а без нее мерзли. На улице сильно похолодало. Когда фрау Новак не работала, она таскалась по улицам из клиники в отдел здравоохранения и часами ждала на сквозняке в коридорах или ломала себе голову над запутанными анкетами. Доктора не могли поставить ей диагноз. Один склонялся к тому, чтобы немедленно направить ее в санаторий. Другой считал, что дела ее так плохи, что ехать туда вообще бессмысленно. Третий уверял, что ничего страшного нет: необходимо лишь провести две недели в Альпах. Фрау Новак выслушала всех троих с величайшим почтением. Рассказывая об этих консультациях, она всякий раз умудрялась убедить меня, что каждый из них — добрейший и умнейший профессор во всей Европе.
Она возвращалась домой, кашляя и ежась от холода, в промокших ботинках, совершенно без сил, на грани истерики. Войдя в квартиру, она принималась ругать Грету или Отто, совершенно автоматически, как заводная кукла, у которой раскручивается пружина.
— Помяни мое слово — ты окончишь свои дни в тюрьме! Жаль, что я не отправила тебя в исправительную колонию, когда тебе было четырнадцать лет. Пошло бы на пользу… А ведь в нашей семье все до единого были респектабельными, приличными людьми!
— Ты респектабельная! — Отто хмыкнул. — Девчонкой ты вешалась на шею каждому встречному мужику.
— Я запрещаю тебе говорить со мною подобным образом! Слышишь меня? Запрещаю! О, лучше бы я умерла, прежде чем родила тебя, гнусный, извращенный мальчишка!
Отто прыгал вокруг нее, уворачиваясь от ударов, вне себя от радости, что удалось затеять скандал. Придя в возбуждение, он корчил ужасные рожи.
— Он ненормальный, — воскликнула фрау Новак. — Вы только посмотрите на него, герр Кристоф. Я вас спрашиваю, разве он не буйнопомешанный? Я должна отвести его в лечебницу на обследование.
