Остальные видения были еще более странными. В них не было исхода событий. Они просто существовали.
Рэмси и Лоренс сидят за обеденным столом в их квартире в Боро. Тем самым столом, за которым они с Лоренсом вынесли в прошлом году несколько резолюций — Лоренс вынес, — в том числе и о том, что, хотя их четверка и распалась с разводом Джуд и ее мужа, Рэмси по-прежнему остается их другом. И самое главное: только благодаря настойчивости Лоренса Рэмси не был исключен из круга их друзей. Ирина не стала бы дорожить этим знакомством. Она словно предвидела, что ведет себя к искушению, что у нее появится желание погрузиться в водоворот неосознанного желания и позволить себе плыть по течению. Лоренс будто бы знал, что делает подарок Ирине, уподобившись сутенеру собственной эрзац-жены.
Жены. Слово, выплывшее из центра миража, похожее на букет посредине стола. Лоренс и Рэмси сидят друг напротив друга в боевой готовности. В фантазии у дверей присутствие Лоренса казалось неуместным. В этом же случае напротив. Она сама стоит поодаль в коридоре. Разговору предстоит быть исключительно мужским. Впрочем, сцена разыгрывается во вполне цивилизованном интерьере — Викторианской эпохи обеденный стол, шторы ручной работы, — но создается впечатление, что все происходит на Диком Западе. На столе вполне можно представить брошенную перчатку и пару пистолетов.
Лоренс исполнен терпения. Что бы то ни было, он готов услышать это от Рэмси. Выражение лица Рэмси открытое.
— Я влюблен в твою жену, — без предисловий признается он.
Одна строка, таково видение. В ней нет ни вопроса, ни решения. Констатация затруднительного положения. На этом действие прекращается, не предоставляя развития событий. Если предположить дальнейшую конфронтацию, Лоренс мог бы сказать:
— Вот не повезло.
— Кому? — коротко спросил бы Рэмси.
Поскольку все происходящее имеет отношение только к ней, она одна, Ирина, имеет право решать, каким будет дальнейшее развитие сюжета.
Второе видение было весьма банальным, и это должно было смутить ее. Однако не смутило. Все казалось ей чрезвычайно интересным. «Я влюблен в вашу жену». Ирина не жена Лоренса. Слово возникло в ее подсознании лишь потому, что выражало верное положение вещей. Что бы ни гласил закон, она была ему женой.
В течение дня она была способна сосредоточиться лишь на собственных страданиях, но смогла заметить, что драмы и триллеры, которыми Лоренс истязал их домашнюю приставку, были схожи по теме. Герои оказывались в сложной жизненной ситуации или стремились проверить силу своего характера огнем. Однако мало кто из зрителей сталкивался с подобными кинематографическими проблемами в реальной жизни. Большинство людей не участвуют в правительственных заговорах, сумев избежать при этом гибели. Большинство людей не защищают своей грудью президента. Вторая мировая война окончена, и простой матери не приходится выбирать, кому из двоих детей постараться сохранить жизнь в концентрационном лагере.
Однако существует область, в которой каждый рано или поздно получает главную роль — героя, героини или злодея. Действо в этой области сводится к ожесточенному испытанию характера, схожему с искушением продать ядерные секреты страны Пекину. В отличие от незначительных последствий, с которыми сталкивается каждый рядовой гражданин в других сферах жизни — скажем, подача налоговой декларации, — ставка в этой области неизмеримо выше. В какой-то момент вы понимаете, что держите в своих руках сердце другого человека. На планете нет сферы большей ответственности. И вы боретесь за этот хрупкий орган, способный биться сильнее или медленнее по вашему желанию.
Ирине нравилось думать о себе как о порядочном человеке. И в свете размышлений об этих областях собственное поведение казалось все более постыдным. Предпочитая считать его «несвойственным ее характеру», все же не могла с полной уверенностью утверждать, что она не тот человек, который позволяет делать то, что в результате делает. Таким образом, проведенный с Рэмси день являлся «свойственным ее характеру». Если уж на то пошло, за исключением случаев заражения таким заболеванием мозга, как болезнь Крейцфельда— Якоба, поступки человека всегда характерны для него. Видение самого себя, по обыкновению, неточное (как правило, более оптимистическое) и отличается от того, что есть на самом деле. И следовательно, Ирина была не «порядочным человеком», а двуличным, предательницей, не способной на верность, чьи слова, высказанные или подразумевающиеся, не значили ничего, человеком, одержимым осквернением всего самого лучшего в жизни и в себе.
Тем не менее каждый раз, когда глаза ее находили лицо Рэмси, обладавшее удивительной способностью менять возраст в зависимости от освещения, ее согревало нежное чувство, похожее на мягкий шоколад. За пять минут его лицо могло пройти путь от бесшабашного подростка до обремененного житейскими тяготами мужчины среднего возраста, и в конце на нем появлялся намек на выражение старческой фатальности. На ее глазах этот человек проделывал путь от колыбели до могилы. Когда он дотрагивался до нее — ему не надо было касаться голой груди или проникать под юбку, достаточно контакта пальцев или прижатого к виску лба, — на нее словно сходило откровение, способное порадовать физиков, считающих, что они уже доказали эфемерную теорию о возникновении всего сущего. В такие моменты невозможно было назвать эти чувства греховными. В объятиях Рэмси ее влечение к этому выдающемуся игроку в снукер (кроме всего прочего) не только казалось «добропорядочным», но и заставляло чувствовать себя «добропорядочной», Ирину влекло ко всему добропорядочному, вносило смысл в существование, отказ от которого был бы предосудительным и несвойственным человеку. Только возвращаясь в свою квартиру в Боро и сталкиваясь с человеком, щедро ее одаривавшим и не заслужившим за свою преданность холодности и коварства, она ощущала себя нечистой.
Утром 31 августа Ирина, как всегда, оправилась в киоск за «Санди телеграф», по дороге укоряя себя за то, что приписывает внутреннюю подавленность окружающим, отчего все ее собратья-пешеходы выглядели пораженными горем или болезнью. Она даже позволила себе легкое раздражение по поводу необходимости вливаться в ряды унылых людей, проходящих мимо по тротуару, словно в наркотическом дурмане. Удивляло то, что в очереди в газетный киоск покупатели переговаривались друг с другом, словно в один день все решили нарушить неписаные правила этого города.
Заголовки показались ей неубедительными, большую часть первой полосы занимали фотографии.
Сдвинув брови, Ирина поспешила обратно и в подъезде дома увидела девушку из квартиры на первом этаже, сидящую на лестнице опустив голову на сложенные на коленях руки. Ирина не знала ее имени, но еще не настолько прониклась равнодушием, ставшим почти этикетом городской жизни, не очерствела окончательно от погруженности в себя, чтобы пройти мимо, не обращая внимания на разрывающие душу рыдания.
Ирина положила руку на плечо девушки:
— Что-то случилось? Вам не нужна помощь?
Похоже, в этот день даже лондонский протокол решил измениться, словно на то было указание Вестминстера, но девушка не ответила привычным: «Спасибо, все в порядке». Слова хлынули ПОТОКОМ:
— Мой парень ничего не понимает! Он зол на меня! Он говорит, что так я не плакала, даже когда умерла его мать. Но я просто не могу поверить! Я раздавлена! Мне так плохо!
Ирина смущенно развернула газету, которую сложила пополам не от неуважения, а лишь для удобства.
— Извините, — смущенно пробормотала Ирина, — я недавно проснулась и газету вот только…
Девушка смогла только кивнуть:
— Оба. Они оба.
Событие не равное по значимости распаду Советского Союза, но Британии оно ближе.
— Невероятно. — Закрыв дверь, она прижала газету к груди. — Диана!
— Что там с ней?
Ирина знала, что Лоренс готов к язвительным нападкам.
— «О! — наигранно вскрикнул он, чуть наклоняя голову и прикрывая глаза. — Я была бы рада помочь обездоленным, но только что съела пять упаковок зефира, и меня тошнит! Пока я буду засовывать пальцы в рот, не могли бы вы объяснить тем милым людям, что у меня нет целлюлита на бедрах! Я просто сидела на синелевом покрывале. Потом я могу рассказать историю о том, как Чарльз сказал: «А что такое любовь?» С таким количеством платьев, надетых лишь однажды, просто необходимо, чтобы народ испытывал ко мне жалость!»
— Ты закончил?
— Нет, только начал!
— Она умерла, — отчетливо произнесла Ирина.
— Да ладно…
— Она и Доди аль-Файед были засняты фотографами в момент аварии в тоннеле. — Ирина торжествовала. Не часто она видела Лоренса с открытым от удивления ртом. Единственное, что он смог произнести, было: «Ого! Ничего себе».
