Два часа бродили рядом с кафе, не нашли, очень плохо.
На этот раз мы пили кофе в гостиной, потому что Вадим хотел, чтобы я рассказала про картины.
– Я и все Ваши фотографии хочу посмотреть, и патенты на изобретения, – сказал Вадим.
– Еще раз? – удивилась я. – И патенты тоже? Вам интересно про строительство кораблей?
Вадим сказал – да.
Как это… удивительно. Я обещала не твердить, как попугай, «люблю, люблю», я… быстро скажу про себя «люблю», и все, все!
– Маша, картины, – мягко напомнил Вадим.
А-а, да… Я задумалась. Картины – это от Суворовых. От Гинзбургов остались только погибшие в войну и никаких даже фотографий… Картины и старые фотографии остались от Суворовых…
– Маша!
– Да… – очнулась я. – От Суворовых. Папа с мамой были как Ромео и Джульетта – когда весь мир против них.
Мама была из Семьи. Семья никогда не скрывала своих дворянских корней, да и фамилия не позволяла. А мамин дедушка, тот, что на портрете Кустодиева, был губернатором Санкт-Петербурга. В их роду не было евреев из местечка под Витебском. Они не были антисемиты, просто они были ОНИ и хотели, чтобы в их семье все продолжалось без советского вмешательства, а папа из белорусского местечка был для них, конечно, типичное советское вмешательство.
Папа тоже был из Семьи. Ведь каждая семья – это Семья. В их роду не было дворян и губернаторов Санкт-Петербурга. Они были мелкие лавочники, и еще среди них был один раввин, которым все очень гордились.
Мамина семья отнеслась бы к папе немного настороженно и обязательно прокляла бы маму за то, что она, дворянка, выходит замуж за еврея. Папина семья, со своей стороны, тоже отнеслась бы к маме настороженно и обязательно прокляла бы его за то, что он вводит в их семью «шиксу» – русскую жену еврейского мужа.
В общем, они все прокляли бы друг друга, если бы не погибли. Папина семья в концлагере под Витебском, а мамина в Ленинграде, в блокаду. В концлагере выжил папа, ему было пятнадцать, в блокаду выжила мама, ей было десять.
А мамины родители не выжили, они были уже немолодые, в нашей семье такая странная генетическая особенность – все рожают очень поздно, после сорока.
От маминых родных остались картины, они их в блокаду сохранили. Можно пойти в Русский музей и посмотреть на два портрета из рода Суворовых или посмотреть на портрет Кустодиева над моим диваном и понять, какими они были, мои предки-дворяне. Мой прадедушка-губернатор довольно симпатичный.
– А от папиных родных не осталось ни письма, ни фотографии… ничего, кроме картин Шагала… Можно посмотреть на картину Шагала и понять, какими они были, мои предки из местечка.
– У Вас есть Шагал?! – растерянно оглядывая комнату, спросил Вадим.
– Нет, что Вы. Просто, когда я смотрю на картины Шагала, мне кажется, что это мои предки, мои дяди и тети, летают над Витебском. У них строгие лица, а глаза светятся… Так вот. Мама с папой поженились в пятьдесят третьем году. Это был разгар «дела врачей», когда все ожидали для евреев самого худшего. Папа к тому времени был уже молодой ученый и наивно считал себя хорошей партией. А потом я родилась, не скоро, у нас в семье все поздно рожают – такая традиция.
Вадим умеет так внимательно слушать, это очень-очень редкий дар.
– Когда я родилась, папа купил маме в подарок эскиз Лансере и потом каждый год в мой день рождения дарил ей что-нибудь. Серебрякову, Головина, Судейкина… Тогда это было недорого – все это только начинали собирать.
– А все остальное? Передвижники?
А все остальное из маминой семьи. Кустодиев, портрет моего прадедушки, он немного похож на знаменитый портрет Шаляпина. И Ге, и Саврасов, и Крамской. Крамского папа не любил и Ге тоже, и они всегда висели в прихожей.
Акварели тоже из маминой семьи. Я больше всего люблю голубую церквушку Нестерова и Добужинского – дворик. Не очень люблю Бенуа. Один Бенуа пока у Ады, зато у меня остался фрейлинский корпус в Петергофе. Ох, забыла. Фрейлинский корпус тоже у Ады.
– Маша, а почему бы Вам не продать прадедушку и… хотя бы ремонт сделать? – Вадим неодобрительно огляделся по сторонам. – Или продайте всю коллекцию и живите как человек, купите «мерседес»…
– Я не продаю прадедушек, – сказала я, – понимаете?
– Понимаю, но не вполне. Денег же стоит до дури! Не то чтобы я не знаю, что все это вместе стоит на «Сотбис» миллион, – я же не сумасшедшая… или больше, в зависимости от интереса к русскому искусству.
Очень трогательно, что он так обо мне заботится, как близкий друг, но я и правда не могу поменять прадедушку на «мерседес».
У нас дома никогда не говорили «коллекция». Коллекция – это настоящая работа. Коллекция как драгоценная ваза, ее лелеют, протирают тряпочкой… Коллекцию обязательно обновляют, избавляются от ненужных вещей, покупают новые… И хранят правильно. Один мой знакомый коллекционер держит все свои акварели в сейфе, в папках. Нет, если я приду, он покажет, расставит, атак – в шкафу.
– Ау нас не коллекция, а просто это наше, понимаете?
Папа никогда не относился к портрету прадедушки, и к церквушке, и к дворику как к коллекции, а просто как к старым домашним вещам, как я к моему облезлому плюшевому медведю.
Вадим осторожно дотронулся пальцем до рамки. В рамке под стеклом Судейкин – серо-голубой Пьеро.
– Кустодиев? – понимающе спросил он.
– Руками не трогать! – вредным голосом музейной смотрительницы сказала я. – Это Леонардо да Винчи.
Середина апреля, вечер пятницы – начало субботы
Сидели, как всегда, на кухне. Разговаривали о моих институтских романах – Вадим сам попросил рассказать. Рассказывала про Игоря, старалась приукрасить историю, чтобы не выглядеть такой дурой или хотя бы не такой дурой.
Звонок.
– Почему к Вам все приходят без звонка? – удивился Вадим.
– Вот же звонят, в дверь, – пояснила я. – Все мимо проезжают по Фонтанке, как Вы.
Интересно, кто это?
А, вот это кто. Надька Васильева. Последний раз я видела ее больше года назад, когда умер папа.
Надька – настоящая русская красавица: русая, голубоглазая. Надька очень красивая, очень русая, очень голубоглазая.
– Привет, Гинзбург! – выкрикнула Надька. Надька всегда кричит, с первого класса, ей за это даже ставили двойки. – А я мимо проезжала! Вдруг ты дома! А ты дома! Здорово! Кофе! Мымрик, ты помнишь, что я тебе говорила?! По телефону! Неделю назад!
Можно ли быстренько сказать, что меня нет дома? Если я уже открыла ей дверь? И она уже кричит?..
– Конечно, помню, помню, конечно, – забормотала я и бросилась на кухню.
Я металась по кухне, прятала еду в разные места. Хлеб в шкаф, печенье на подоконник за занавеску…
– Не говорите ей, что у меня есть печенье! И что хлеб, не говорите, – прошептала я Вадиму.
Он смотрел с осуждением, наверное, думал: «Ну, печенье-то понятно, жалко, но уж кусочек хлеба могла бы подруге дать…»
Но лучше пусть чужой человек считает, что я сумасшедшая жадина, прячущая от гостей еду, чем моя подруга Надька меня убьет.
Так, отлично, теперь только засуну цепочку с крестом под рубашку, а сверху оставлю магендавид. Надька привезла мне магендавид из Иерусалима.
Дело в том, что русская красавица Надька Васильева – иудей. Не по крови, а по мужу. Она вышла замуж за Мишку Когана, тоже нашего одноклассника. Надька любила его с первого класса! И теперь Мишка Коган с Надькой занимают какой-то важный пост в синагоге. Надька всегда говорит «мы, евреи» и не ест пиццу, потому что туда может прокрасться свинина.
По правилам на этой неделе в доме не должно быть ничего квасного – ни кусочка булочки, ни крошки печенья, ни даже хлеба. Если Надька увидит хлеб и печенье, получится неловко – она же специально звонила, беспокоилась, чтобы я была хорошим евреем. Каждый год Надька приносит мне мацу.
Надька оглядела кухню и удовлетворенно сказала: «Молодец! Все чисто!»
…Аза занавеску не заглянула! И печенье не нашла!
***
– Ну, Гинзбург, рассказывай, как живешь? – спросила Надька и накричала, как себя чувствует Мишка и что сейчас мы с ней будем праздновать первый седер.
Надька вытащила из сумки записную книжку.
– Первый седер Песаха, Гинзбург. Русские называют это «еврейская Пасха», – объяснила Надька и подсунула мне листочек. – Читай вслух. Ты, Мымр, должна задать мне четыре вопроса.
– Ма ништана алайла азэ ми коль алейлот? – прочитала я.
– Чем эта ночь отличается от всех прочих? – прошептала Надька. – Это я перевела с иврита.
Я задала Надьке четыре вопроса на иврите, хорошо, что они были написаны русскими буквами.
Еще я макала крутое яйцо в соленую воду и по Надькиному знаку клала в рот щепотку натертого хрена с горчицей. Вареное яйцо и хрен с горчицей у Надьки были с собой.
Я люблю Надьку, она мой одноклассник.
И вдруг опять звонок.
– Опять кто-то без звонка явился, – отметил Вадим. – Мимо проезжал, по Фонтанке все ездят.
