— Не буду я тебя заставлять, — сказал он тепло, — просто мне хотелось, чтоб ты вместе со мной вошла в воду…
После этого разговора для меня начались настоящие каникулы. Я сидела в шезлонге и читала журналы, которые Александр приносил мне каждое утро пачками. Он тоже перестал ходить на пляж, плавал в бассейне или полеживал на солнышке возле моих ног.
— А знаешь, дядька отправился со своими дружками на экскурсию. И мы на целый день предоставлены сами себе.
— Вот и прекрасно.
— Поскольку ты для меня в любом наряде — длинноногая девушка, то сегодня ты наденешь купальник. Может, даже согласишься поплавать в бассейне…
Я хотела ответить ему резкостью, но при виде мины, которую он состроил, почувствовала себя обезоруженной.
— Учти, мы оба рискуем, — сказала я, поднимаясь с шезлонга.
Я надела купальник, а когда вышла на терраску, мне казалось, что я ступаю по раскаленным углям. Александр без слов схватил меня на руки и понес в воду. Вода была словно подогретая, погружение было таким приятным. Я переплыла бассейн несколько раз туда и обратно, а потом уселась на бортике, болтая ногами в воде. «Сколько всего еще я упустила в жизни и об этом не ведаю?» — подумалось мне.
Александр подплыл ко мне:
— Ну и как, длинноногая?
— Чудесно.
Он взял в ладонь мою стопу и поцеловал.
Потом мы вместе готовили обед — мясо на гриле и салат из свежих овощей, — добавив к этому бутылку красного вина. Поев на свежем воздухе, на террасе, отправились в спальню, где царили полумрак и приятная прохлада.
— Знаешь, мне кажется, я впервые в жизни провела день так, как его проводят другие люди.
— Мне бы хотелось, чтоб ты больше мне доверяла, — тихонько сказал он.
Он положил ладонь на мой живот. Пальцы скользили все ниже, пока не оказались между моими бедрами. Александр приподнялся на локте и заглянул мне в лицо. Наши глаза встретились.
Орли, половина третьего дня
У меня новый объект для наблюдения: необыкновенная парочка неподалеку. Пожилая женщина и ее собачка. Фигурно подстриженный белый пудель. Кажется, он понимает каждое слово, обращенное к нему. Наклоняет голову набок, показывает зубы, что выглядит так, будто он улыбается. А она ему втолковывает: мол, на некоторое время, к сожалению, им придется расстаться — он будет путешествовать в другом помещении, отдельно от нее. Но вскоре они снова будут вместе, ему не стоит волноваться.
А если бы я завела себе собачку… разумеется, не такую — с белым пуделем на поводке уж точно выглядела бы чересчур претенциозно. Пусть будет обычная дворняга, но с умненькими глазами. Я могла бы разговаривать с ней, не пришлось бы молчать на протяжении целых часов…
Майорка… действительно самый беззаботный период в моей жизни. Единственный и, наверное, последний. Да, наверняка последний. Что правда, то правда, беда сторожила под дверью. Бедой было то, что притаилось в моем животе. То, что профессор Муллен называл «шажок в плохом направлении». Но пока я наслаждалась каникулами.
Идея поехать на экскурсию в Вальдемоссу возникла сразу после нашего приезда.
— Уж если у нас в гостях полька, — гремел дядя Александра, — то грех было бы не отвезти ее в места, где ступала нога ее знаменитого соотечественника.
Я совершенно случайно подслушала их разговор с Александром. Окошко в ванной выходило в сад, а они как раз сидели там в шезлонгах.
— Что она старше тебя, это еще ладно, но ведь она — полька. А между поляками и русскими никогда и ни в чем согласия не будет. Народ этот всегда кусал нас, как бешеный пес… Не мне тебе говорить, одно только покушение на Константина чего стоит.
Александр рассмеялся:
— Дядя, на дворе конец двадцатого века, а не восемнадцатый и даже не девятнадцатый, лучше бы тебе об этом не забывать!
— Да, но гены… их никуда не денешь!
Мы выехали ранним утром: Александр сидел рядом с водителем, дядей Димой, а я — сзади. Красоты этого острова были неописуемы, хотя Александр считал, что растительность несколько однообразна и не такая пышная — в глаза прежде всего бросается ржаво-красная земля. А пальмы? Кактусы неестественно огромных размеров? А неизвестные мне кусты, усыпанные цветами? Мне вспомнился отрывок из книги Вежинского о Шопене, хорошо врезавшийся в память. Эту книгу, переведенную на французский, я купила у одного букиниста, а потом, когда бездельничала на террасе в доме Ростовых, попросила Александра привезти ее мне. Могла ли я тогда предполагать, что это издание послужит мне путеводителем по этому острову? Каким увидели Вальдемоссу Шопен и Жорж Санд?
«В этой дикой, пустынной местности самым удивительным казалось огромное строение, будто сошедшее с небес. Опоясанный мощными стенами и опирающийся на выступ над пропастью, здесь обосновался монастырь картезианцев. Когда пришельцы (Шопен и семейство Жорж Санд) вошли в него через кованые ворота, то оказались в мире безлюдья и запустения. Башни, монастырские кельи и галереи дремали в звенящей тишине, и только шаги идущих громким эхом отражались от каменных стен».
Выступ над пропастью, стены и галереи — да, но тишина? Здесь было полно людей, которые галдели на разных языках, смеялись, фотографировали все, что попадется на глаза. На каждом шагу мы натыкались на прилавки с сувенирами: миниатюрные пианино с наклеенным профилем Шопена или бюстики композитора с ангельским личиком, даже нос его был другой, будто утративший свою характерную горбинку. «Ярмарочный балаган», — подумала я неодобрительно. Волнующее впечатление произвела на меня посмертная маска Фредерика в застекленной витрине. Болезненно искаженные черты лица, прикрытые веки. Будто автору удалось запечатлеть момент расставания композитора с миром. Потом читала его письма. Странное это было чувство — я стояла в келье, которая больше ста лет назад служила убежищем паре любовников, и читала: «…келья, похожая на высокий саркофаг…»
И тут я обнаружила, что вокруг сделалось необычайно тихо. Начала озираться — Александра рядом со мной не было, но не было и других людей. Я оказалась в сумрачном каменном коридоре с низким сводчатым потолком, по обеим его сторонам находилось множество дверей. Я по очереди заглядывала в кельи — ни одной живой души. Эхо моих шагов металось, отскакивая от толстых стен. Я никак не могла найти выход. Снова бросилась в темный коридор — мне показалось, что этим путем мы входили с монастырского двора, — но уперлась в тупик стены. На меня накатил страх, ощущение было такое, будто никогда не сумею выбраться отсюда. Я не могла взять в толк — что же произошло, куда подевались все люди? Не могли же они просто так взять и исчезнуть. А где Александр? Через арку, настолько низкую, что пришлось пригибать голову, я выбралась во внутренний дворик, но все было закрыто, пришлось той же дорогой вернуться внутрь. И снова эхо моих шагов разносилось под темными сводами. Я отыскала келью, где жил когда-то Фредерик Шопен и где я потерялась… Он был тяжко болен… кровь разъединила любовников, она не хотела пускать его в свою постель… Мне повезло больше… Послышались чьи-то шаги, и холодный пот выступил у меня на лбу. Я почти была убеждена, что это кто-то из них — он или она, но, скорее всего, он, ведь я находилась в его келье… Но это оказалась смотрительница музея, мулатка, которая очень удивилась при виде меня.
— Что вы здесь делаете? — спросила она.
— Я не могла отыскать выход. Все двери были закрыты.
— У нас перерыв. С двенадцати до двух часов дня музей закрыт для посетителей.
Выйдя, я увидела Александра. Он выглядел очень обеспокоенным.
— Я два часа тебя искал, где ты была?
«Меня случайно заперли вместе с духами», — подумала я.
На Майорку приехала американская внучка Дмитрия Павловича, Мэри. Вернее, Маша, так ее здесь все называли. Это была крупная, высокая, похожая на спортсменку-теннисистку девица. И действительно, оказалось, что она играет в теннис, почти не расстается с ракеткой. У нее был громкий голос, а поскольку она много говорила и смеялась, он был слышен по всему дому. Ее страсть к игре стала воистину избавлением — она пропадала на корте целыми днями. Надо сказать, Маша мне нравилась. Как и подобает американке и свободной женщине, Мэри-Маша ничему не удивлялась. Нашу связь с Александром она приняла как нечто естественное. Девушка была не замужем и не собиралась менять такое положение вещей.
— Любовник — да, пусть будет, — сказала она, — но муж — никогда. Не представляю своей жизни с мужчиной, какой бы он ни был, — добавила она. — Мне хорошо и одной…
«Ну, допустим, до поры до времени, — подумала я, — оглянешься, а вокруг никого, трудно будет наверстать упущенное…» Я, конечно, наверстала кое-что в любви, но многое было безвозвратно утрачено. Среди прочего — долгая совместная жизнь с мужчиной. Рядом со мной нет никого, кто бы помнил меня в молодости, у моей жизни нет свидетеля, а значит, она как будто документально не подтверждена. Одиночество — это не выбор, как мне когда-то казалось, одиночество — это грех.
