Все вроде бы шло нормально. И все-таки во втором акте незадолго до антракта, когда луна еще стояла высоко над головами, правда, ее рассеянного оранжевого свечения уже не было, профессор Монтаг поймал себя на том, что больше не следит за действием, которое разворачивается на сцене в свете прожекторов. Он даже не слушал певцов. Его внимание больше привлекали дети, которые бесцеремонно зевали. Невестка украдкой посматривала на часы. Только Винцент с Ирэной были увлечены спектаклем, но улыбка на устах сына показалась профессору Монтагу глуповатой. Действие шло к финалу. Аида и Радамес исполняли величественный дуэт под гигантской скалой, символически олицетворявшей неумолимый рок.
«Какие странные перемены. Ирэна, насколько мне помнится, всегда недолюбливала Винцента. И о чем это они толковали друг с другом вполголоса, когда я появился в холле гостиницы?» — размышлял профессор.
Аплодисментам не было конца. Публика больше получаса не отпускала актеров со сцены. Невестка с детьми исчезла сразу, поскольку боялась толчеи. Профессор Монтаг встал за спиной сына, который явно собирался все досмотреть. Он хлопал без устали. Потихоньку публика стала расходиться, и Винцент несколько раз оборачивался, будто хотел что-то сказать. Но так и не сказал. Только когда они миновали невероятную давку у одного из выходов и потеряли из виду Ирэну, он взял отца за руку и произнес:
— Ты обидел жену. Как ты мог утверждать, что мы якобы собирались поместить в газете извещение о твоей смерти? Ты считаешь нас настолько бестактными?
С этими словами он отпустил руку отца.
В Риме профессор Монтаг вопреки привычке встал поздно и заказал завтрак в номер. Выпив кофе и перехватив кое-что из еды, он задумался о поведении жены. Он пытался вспомнить, была ли она когда-нибудь так холодна к нему за двадцать лет их супружеской жизни:
«А собственно, когда она начала отдаляться? Может быть, моя болезнь потребовала от нее невозможного?»
С какого-то момента он отсекал свои подозрения, что она ждала его смерти, потому что завела любовника. Подобное объяснение доставляло ему нравственные муки.
«Должна же быть другая причина ее сдержанности и этой странной холодности. Возможно, все дело во мне, и, пожалуй, я должен пригласить ее к себе в номер и обо всем открыто поговорить».
Однако он не мог отделаться от реплики Винцента, этой неуклюжей попытки перейти на доверительный тон. И, кроме того, было одно обстоятельство, которое мешало ему объективно отнестись к словам сына, а именно: он собственными глазами видел извещение о своей смерти. А теперь они ставят ему в вину злостную выдумку, будто бы изобретенную им с единственной целью оскорбить Ирэну.
«Как можно подозревать меня в злонамеренности, после того как я молчал об этой находке до позавчерашнего дня? Конечно, я поступил жестоко, признавшись им в этом и тем самым сильно смутив их. С другой стороны, записка-то была, и зачем ей подсылать ко мне Винцента, чтобы он, как бы опережая, выставил меня лжецом?»
Профессор Монтаг уже сожалел о том, что не оставил записку у себя. Он налил еще кофе, заметив, правда, что тот остыл.
Спустя некоторое время он вошел в тесную, уставленную цветами комнату, которая служила приемной, и поздоровался со всеми за руку. Он был чисто выбрит, в полотняном костюме с пиджаком песочного цвета, в руке он держал нечто напоминавшее трость, которая при необходимости могла раскладываться и служить стульчиком. Он не переставая насвистывал себе под нос какую-то мелодию. Когда они спускались по лестнице на площадь Испании, он предложил Ирэне руку, а Винценту то и дело показывал, как пользоваться замаскированным под трость стульчиком. В фонтане Бернини он быстро утопил несколько банок из-под кока-колы и показал девочкам, как можно заставить банки отскакивать от воды словно теннисные мячи. В довершение ко всему он предложил поесть мороженого в самом лучшем кафе где-нибудь поблизости.
«А чуть попозже, — загадал он про себя, — пока солнце не начнет садиться, мы пойдем на Форум Романум».[22]
Так и сделали. Они дошли до лестницы, ведущей к Мамертинской тюрьме, и тут их взорам неожиданно предстала такая красота! Голова пошла кругом — они не знали, на что смотреть в первую очередь! Успеть бы хоть краешком глаза взглянуть на самые главные памятники!
Хорошо, вот монументальная триумфальная арка Септимия Севера; здесь, скорее всего, был вход; вот справа курия, а налево раскопки времен Ромула; напротив «Черный камень».[23] Чтобы посмотреть раскопки поближе, нужно пройти мимо ростры, на которой сожгли тело Цезаря, пролезть сквозь черную дыру, а там перед базиликой Константина попадаешь к арке Тита, которую уж никак нельзя не посмотреть.
— Пошли в тень, — сказал профессор Монтаг и подхватил девочек. — Выше, на Палатинском холме, растут лавровые деревья и пинии, там много воды, а если вы заскучаете, я покажу вам лягушек-быков.
На Палатинском холме прямо над обрывом профессор Монтаг нашел местечко, временно обнесенное деревянной изгородью, и воткнул свой раскладной стульчик в землю. Под ними снова был виден Форум Романум, весь от курии до Колизея как на ладони. Сидя на стуле, профессор Монтаг и внучки, облокотившись на его колени, наблюдали, как над городом колышется жаркий воздух, а группы туристов неторопливо и на вид бессмысленно передвигаются среди беспорядочно разбросанных колонн, мраморных блоков и геометрически расчерченных мозаичных поверхностей, отчего сверху казалось, что они заблудились.
— Только представьте себе, — объяснял профессор Монтаг, — оживленные улицы, где двигаются запряженные мулами повозки; паланкины на плечах рабов, всадники на вздыбленных лошадях. И этот гомон! Все куда-то спешат, бегут по ухабистым мостовым, сталкиваются друг с другом, цепляются колесами. А там, — при этих словах он показал куда-то вдаль, — обнаружили вора, который пытается сбежать, а поскольку он оказался проворнее толпы, то получилась куча-мала.
— А там мама, — сказала младшая и показала на Дом весталок.
Профессор Монтаг мгновенно умолк и уставился на нечеткий прямоугольник, окруженный полуразрушенными колоннами. Тут и там были посажены розовые кусты, по-видимому, чтобы обозначить атриум. Он смотрел на невестку, как она сняла куртку и повесила ее на левую руку, как она в одиночестве — чем нимало не тяготилась — бродила по защищенному тентом идиллическому пространству. Ее белые руки оставались неподвижными. И профессор подумал:
«Кажется, она способна вечно пребывать там, внизу, в этом покое и самозабвении, и я могу ей только позавидовать».
Отвлечься от этих мыслей помогла подошедшая группа туристов, и невестка оставила руины, словно потеряла к ним всякий интерес. Он смотрел ей вслед, пока она не скрылась за кустами олеандра, однако ничто не испортило его благостного настроя и готовности на всякое озорство.
Он подшучивал то над тем, то над этим, с трудом попробовал балансировать на складном стульчике, что особенно понравилось девочкам. На обратном пути они остановились у большого источника, скорее, просто водоема, заросшего густой растительностью, в котором бил родник. Девочки пытались прутиками выгнать хотя бы одну лягушку-быка. Потом они дошли до выхода, ведшего к Колизею, и увидели машущего рукой Винцента. Дети сразу же бросились к матери, а профессор Монтаг заявил, что это был самый прекрасный день в его жизни. При этом он взял свою жену за локоть и ласково попросил ее в следующий раз не забывать шляпку от солнца.
Ночью профессору Монтагу приснился сон. Ему снилось, будто он едет на своей машине по Авусу и сворачивает перед мостом, за которым начинается шлаковая дорога. На автостоянке он медленно крутит ручку, открывает наполовину окно и вдыхает свежий воздух. Профессор раздумывает, не пройти ли ему несколько шагов до Свиной бухты, как называли небольшой водоем по соседству.
Пока он идет по бетонированной дороге через лес, ему удается подметить довольно занятное явление: прямо перед ним, словно от ветра, поднимается сухая листва и, немного покружив в вихревом танце, опускается на землю в трех-четырех метрах поодаль. И снова, будто невидимой рукой, поднимаются новые листья. Он пытается подойти поближе к очередному вихрю и видит, что это вовсе не листья, а птенчики, перелетающие с места на место в поисках корма.
Как тут было не улыбнуться. Он ведь сначала немного пугается, столкнувшись со столь странным явлением, но потом шагает решительнее и, минуя молодые сосновые насаждения, выходит на заросшее жесткой травой открытое пространство, похожее на пустошь, где местами торчат кусты, а широкая песчаная дорожка для верховой езды словно разрезает ее надвое.
«Здесь должна кипеть жизнь», — думает он, но вокруг стоит тишина, и ветер слабее, чем в сосняке. Вглядываясь в невысокую, буйно разросшуюся траву, ему не удается обнаружить даже букашек. Все выглядит так, будто необъяснимым образом сделано из стекла. «Но там, сзади, — думает он и идет в сторону дикой вишни и окружающих ее кривеньких кустиков акации, однажды срубленных, но вновь поднявшихся, — там, из-за кустов должна же подняться хотя бы парочка галок».
