В тот день с утра было пасмурно. Небо серое. Наволочь. Прохладно. Намечался дождь. Выступили из Сергиевки рано. Анохин со своим эскадроном прикрывал отход, и не знал, отчего и с кем возникла перестрелка возле села Коптево. Позже узнал, что небольшой отряд повстанцев, может быть, их разведка или разъезд обстреляли курсантов полковой школы, никого, впрочем, не задев. Обстреляв, ускакал вглубь села.
Анохин видел издали, как разворачиваются войска, разъединяются, растекаются вокруг села. Конница стремительно обходила Коптево с двух сторон, а пехота, молча выставив винтовки со штыками, атаковала деревню, рассыпавшись по полю, хотя оттуда доносился только лай собак, а на улицах тишина— никого не видно. Солдаты ворвались в деревню, рассыпались по дворам. Улица опустела на мгновение, и почти тотчас же донеслись крики, визги, хлопки выстрелов. Анохин, въезжая в Коптево, не понимал, что происходит, почему солдаты вышвыривают из изб мужиков, баб, детей. Прояснил Траскович. Он выскочил навстречу эскадрону из проулка, увидел Егора, крикнул:
— Анохин, с экскадроном — на ту улицу! — указал он плеткой в ту сторону, откуда выскочил. — Там людей мало!
— А что происходит? — недоуменно глядел на него Егор.
— Приказ не слышал?
— Какой?
Траскович торопливо объяснил, что председатель приказал немедленно окружить Коптево, чтоб ни один человек не ушел, арестовать всех жителей поголовно. Мужское население, способное носить оружие, — в тюрьму, остальных в концлагерь, произвести полную фуражировку, не оставляя ни одной овцы, ни одной курицы, а деревню сжечь.
— Выполнять, быстро! — крикнул Траскович и ускакал.
Это был, вероятно, самый страшный день в жизни Егора Анохина. По крайней мере, когда он потом слышал слово ад, перед ним вставал день второго сентября 1920 года, проведенный в селе Коптево… Нет, он не помнит четко шаг за шагом, как прошел этот день. Он вспоминается как единая картина: мечущиеся в дыму остервенелые, ошалевшие люди, дикие вопли, визги детей, баб, закалываемых свиней, истошный вой недобитых собак, крики кур, ржанье лошадей, хлопки выстрелов, гул и треск жарко горевших изб. Кажется, все небо потемнело, сумерки пали на землю от галок соломенного пепла. И кровь, кровь, кровь! Вот память выхватывает из глубины четкую картину: седой дед с редкой бородой, в серой длинной, чуть ли не до колен, рубахе вывернулся откуда-то из-за сарая, ловко насадил на вилы бойца Анохина эскадрона, который, сидя на коне, чиркал спичкой у низенькой соломенной крыши избенки, насадил на вилы и зачем-то пытался выковырнуть из седла обмякшее вялое тело красноармейца, уронившего коробок со спичками на землю. Но сил выковырнуть из седла у деда не было. Другой боец почти в упор выстрелил в него, и дед выпустил из рук вилы, согнулся пополам и ткнулся седой головой в навоз рядом с коробком спичек. А вот Мишка Чиркунов верхом на коне, скаля зубы, весело гонит босого парня лет шестнадцати. Парень мелькает пятками, а Мишка догонит его, сплеча огреет плеткой, приотстанет, догонит — хлестнет — приотстанет. И весело, со свистом, словно играют они в какую-то увлекательную игру. Увидел Чиркуна Егор, узнал, выхватил шашку, дернул за уздцы так, что конь взвился на дыбы, прыгнул и помчался по улице. Анохин нетерпеливо бил шашкой плашмя по боку коня: в голове возбужденно стучало — наконец-то они встретились, наконец-то посчитаются! Сейчас один из них падет на землю. Из проулка навстречу им выскочило несколько всадников. Один из них что-то крикнул Мишке, махнул рукой. Чиркун оставил в покое подростка и быстро поскакал к ним. Егор с досадой попридержал коня.
Встретил Мишку еще раз, когда уже все горело, трещало, хлопало, когда небо закрыло пеплом. Чиркун деловито командовал погрузкой имущества крестьян на подводы, был среди красноармейцев.
Караван подвод в двести, если не больше, растянулся по дороге на Тамбов. Коптево — большое село. Сотни четыре изб, три лавки было, церковь. Молча идет обоз. Лишь колеса монотонно скрипят, постукивают; вздрагивают на телегах сундуки, тугие мешки с зерном, узлы с тряпьем, кровавые тушки свиней, кур, гусей. Так, должно быть, татары возвращались с набега на Русь. А позади гудит, полыхает село, жутко вздымается над огнем черный крест церкви. Он то скрывается в дыму, то появляется вновь.
Помнится, жгучая тоска, как кол, сидела в душе Егора при виде всего этого. И самое ужасное то, что он, Анохин, участвовал в этом грабеже, резне, в этом мамаевом набеге. Какая же народная власть, если народ изничтожает? Но все заглушает чувство неотвратимого торжества добра над злом в будущем, чувство священной законности возмездия: непременно восторжествует добро с предельной беспощадностью. Придет срок! Не может такого быть, чтоб не восторжествовало! Есть же, должна быть на земле и праведная кара! И пусть, пусть падет она и на него. Без трепета и ужаса встретит он ее: ведь падет она заслуженно, по делам его.
Сожгли и соседние с Коптевом деревни Новосельское и Еланино. В Еланине сдался в плен без боя отряд мужиков. Только у двоих были винтовки, остальные с топорами на длинных ручках, с вилами. Председатель губисполкома приказал расстрелять их и добавил, глядя сердито на попытавшегося возразить ему военкома:
— И впредь всех пленных расстреливать на месте! Немедля!
Анохин видел, с какой неохотой, мрачно, сурово выстраивались красноармейцы с винтовками. О чем они думали? Может быть, о том, что, возможно, где-то так же ставят к стенке их братьев, отцов, вина которых только в том, что не захотели умирать голодной смертью, смотреть, как пухнут с голоду их дети, не выдержали гнета, бесконечных грабежей народной власти? А крестьяне сгрудились возле стены катуха, обмазанного потрескавшейся глиной, стояли понуро, покорно ждали, что с ними будет дальше, должно быть, не веря, что их сейчас расстреляют — за что? Только трое были в сапогах, остальные в лаптях. Был среди них подросток с мягким редким золотистым пушком на остром подбородке, который он выставил, подняв голову вверх, глядел, как в сером пустом небе длинной полосой летят над деревней грачи, кричат беспрерывно, тревожно и зловеще. Егор дернул поводья и поехал по улице, чтоб не видеть расстрела. Стиснув зубы, с содроганьем ожидал залпа.
Ночь пришла быстро, внезапно, кажется, не было сумерек. Как только полыхнул залп и прекратились шлепки револьверных выстрелов, так сразу стемнело, будто кто-то накинул темную шаль на деревню.
Ночевал Анохин в просторной риге на необмолоченной просяной соломе вместе со своим сильно потрепанным, поредевшим эскадроном. Карабкался наверх по соломе, слышал, как шуршит, сочится просо, осыпаясь. Старался лезть осторожней, хотя понимал, что завтра все сгорит. Сжималось сердце при мысли об этом: зачем, зачем сжигать добро? Сколько труда вложено! А сколько людей накормить можно. Ведь многие даже рожь не успели обмолотить. А просо, овес, чечевика вовсе не тронуты. Но председатель отступать не будет, приказал сжечь беспощадно, значит, все сгорит.
Не было этой ночью привычного храпа, только беспрерывное шуршание да вздохи. Забывался ненадолго Егор и быстро просыпался. Черно и в риге и на улице. Ни щелочки не светится. Казалось, что лежать неудобно, ворочался, устраивался по-иному. То ли под утро, то ли посреди ночи услышал шепот.
— А деда Гришку срубили за что? Он рази бандит? У него двое сынов в Красной… Я и вскрикнуть не успел, как его энтот… — говоривший выругался, — шашкой сплеча и копец… Вернутся Васька с Митькой, ой, — вздох, — не скажут они нам спасибо… Ой, не скажут. Такую бяду наделали!
— А энтих мужиков за что? — горячо зашептал другой. — Они ж ничаво. Они ж сами сдались. Ускакать могли…
— Да-а… Мамай так на Руси не бесновался!
— Куда ему до большевиков.
— И нашими руками все делають!
— Ох, господи, господи! — вздохнул кто-то из слушавших. — Анчихристу служим…
— Точно, анчихристу… Рази это по-божески людей земле не предавать?
— Эт каво жа?
— Ты чо, не слыхал? Тех, расстрелянных-то председатель приказал в избу втащить. Завтра с утра сгорять!
— Не… не будет народ терпеть. Еще одну-две деревни сожгем, и от нас народ шарахаться зачнеть… Только прослышить — идем, деревнями в леса убягать будуть… Подымется, смететь нас к чертовой матери! Так и нада…
— Вы, ребята, как хотитя, — снова зашептал горячий. — А я уйду! Я к Антонову уйду. У меня в Курдюках свояк. Он к Антонову дорогу знает, проведет!
— А чо знать-та, рази Антонов все в лесу? Вышел таперь, он от народа не отстанет. За народ поднялся, с народом и будет!
— Ребята, а чаво ждать, — быстро проговорил горячий. — Пошли щас!
— Тише ты! — шикнули на него. — Эскадронный услышит!
— Анохин-та? Хэ, — хмыкнул горячий. — Ты не видал, как он зубами скрипнул, когда председатель мужиков застрелить приказал. Я уж за шашку схватился, думал, дасть приказ, первым председателю башку снесу… Удержался он, жалко… Слышь, ребята, мож, его разбудить, да всем эскадроном к Антонову, а?
