Во-вторых, наше коллективное неприятие отделения Малороссии А. К. мог понять. Его прадед с материнской стороны был Кирилл Разумовский, гвардейский полковник, возводивший на трон Екатерину Великую, он же последний гетман Украины, брат графа Алексея Григорьича Разумовского, морганатического супруга государыни Елисаветы Петровны. И жил наш калужский ревизор, выйдя в раннюю отставку, также как в детстве и юности, в своем малороссийском имении Красный Рог Черниговской губернии. При том был зверски русским человеком, читай его произведенья. В-третьих, он был не прочь анимировать порождение своей фантазии, нашего любимца – богатыря. Это было вполне в его духе. Козьму Пруткова он со товарищи наделил и портретом, и родственниками, и орденами. И нынешние наши проромановские настроенья ему, по иным догадкам и намекам сыну императора Николая Павловича, весьма с предполагаемым отцом схожему, любимому, к цесаревичу-наследнику с детства приближенному и многими перекрестными линиями с домом Романовых связанному, были милы. Не исключено также, что мои десятилетиями длившиеся учрежденческие муки по сходству несчастья вызвали с того света его, деятельного спирита, и в штатском и в военном мундире равно томившегося. Вообще ему улыбалась любая авантюра, в том числе и наша скачка с препятствиями. Когда-то они с Алексеем Бобринским раздобылись в Туле сорока ружьями и под флагом петербургского яхт-клуба снарядились вести партизанскую войну на море, в шхерах – английские корабли, числом шесть, стояли у Кронштадта. Уж потом попали они оба на фронт под Одессу, и прямехонько в тифозный барак, Бобринский первый. Выжили, донесения же о состоянии здоровья А. К. шли к государю императору ежедневно, по высочайшему повеленью.
Итак, мы уж не удивлялись, когда видели средь нас Алексея Константиныча Толстого. Правда, он прочно взял при этом манеру чеширского кота – выскажет свое фи, и поминай как звали. У меня голова кружилась, как у Алисы, от его феерических появлений и исчезновений. Думаю, он и на том свете вел себя не лучше. Вообще они с Гоголем были разные призраки. Гоголь держал марку более последовательно – молчаливый, мрачноватый, повелительный, потусторонний. Даст Воланду сто очков вперед. Алексей Константиныч был шаловливый общительный призрак, и будь мы в интерьере старого господского дома с заглохшими травой ступенями, конца бы не было уютным розыгрышам. Как открывались бы сами собой старинные фолианты, плавали по воздуху бронзовые подсвечники и быстро вращались стрелки давно не заводимых часов! Если при жизни он был в известной степени подвержен меланхолии, то после смерти старался отыграться. В силу изрядной живости характера он иной раз даже умудрялся отодвинуть инициатора этой с того света ревизии Гоголя на второй план. Ну, а Поток-богатырь вообще был фантом, и фантом премилый.
Наконец-то мы снова в Москве, и Селифан на козлах, и черт в кармане моем грызет гусиное перо. Проезжаем Краснохолмский мост. Бдительно заглядываю в ящик с песком, не подложил ли кто часом бомбы. По этому мосту не так давно я месяцами ходила ежедневно, любуясь на Кремль. Из бывшего нефтяного министерства в новый Минтоп, выцыганивать договора – пустые хлопоты в казенном доме. Я хочу устроить Гоголю экскурсию по казенным домам современной Москвы – пусть взглянет острым глазом. Поток-богатырь, с которым я дорогой успела побрататься, плетется позади, играя сегодня редкую роль пророка в отечестве своем.
Старый Миннефтепром, теперь Роснефть – бывший Вдовий дом на Софийской набережной. Перед окнами река и Кремль. Река властно требует кисти импрессиониста, Кремль пребывает в покое. Парадную дверь с реки открывали только для министра, но перед Гоголем она распахивается сама собой с той же легкостью, с какой вареники летели в рот Пацюку. Из старой пекарни Вдовьего дома пахнет сдобой. На крыше разоренной приютской церкви выросла береза. Про чиновников потом, одним чохом. Они во всех казенных домах России всех времен одним миром мазаны. В этом мог заново убедиться при посещении своем самый что ни на есть настоящий ревизор Гоголь.
Минтоп, советское здание запутанной планировки. Напротив торчат трубы старой ТЭЦ, напоминая что-то из Добужинского. В коридорах, при переходе из одного отсека сего непотопляемого дредноута в другой – автоматчики в камуфляже. Теперь в этих кабинетах избирательно подписываются бумаги, сулящие их получателю большие прибыли. То и могут принудить подписать с оружием в руках. Мы проходим незримо, черт отводит глаза охранникам.
Бывший Госплан СССР, теперь Минэкономики РФ. Бюро пропусков – пропуск оформляется только по заявке, вынесенной изнутри. Вертушки, помилуй бог как строго. Нам пришлось перелететь поверх турникета вместе с лошадьми нашими и въехать в бывший Госплан в бричке, подобно тому, как князь Игорь бывало въезжал верхом на сцену Большого театра, просто бери кисть да и рисуй. Но широченные коридоры и внушительных размеров лифты в здании Госплана вполне допускают такой способ передвижения.
Самое яркое впечатленье наше от бывшего Госплана – столовая, в которой можно сначала поесть, а потом заплатить. Тут уж даже мне не удалось сохранить аппетит свой в неприкосновенности до следующего случая. По уши сытый Гоголь достает из кармана царские деньги. Заморивший червячка черт вытаскивает месяц, который, стоя в очереди, мял и предъявил круглым как монетка, хотя до полнолунья еще далеко. Спасаться нам пришлось уже в бричке. Она неслась по гомерическим коридорам госплановским подобно колеснице Ахилла. А Юрий Маслюков, спутав все свои прошлые и будущие роли, возникал за каждым поворотом на пути ее, раскрылетившись растопыренными руками.
Чиновники. Они явили глазам нашим разительный контраст с кипеньем новой русской жизни за стенами казенных домов. Здесь ничто не изменилось. Чиновников ничуть не стало меньше. Напротив, популяция их, даром бременящая землю, выросла, по оценке моей на глаз, раза в полтора, хоть состав их обновился в очень и очень значительной степени. Они не сделались ничуть беднее или несчастнее. Нет, даже стали еще чище и сытее. Они по-прежнему ничем не были заняты, хоть все сидели на своих местах, положив перед собой какую-нибудь казенную бумагу. Старшие чины сохранили средневековое право подписи. Теперь, при наличии богатых фирм и богатых людей, оно приносит им даже больше доходу. Все оценено, и цены даже приведены во всеобщую известность. Средние и младшие чины препятствуют совершенью дела в тех мелочах, которые до них касаются, доколе не получат мзды, приличной их чину. Поток-богатырь, бывалый уже в разных временах российской истории, почесал в кудрях своих всей пятерней и сказал с досадой: «Вот ничему путному от царских времен сохраниться не дали, а лихое-то споро».
Вытесненные из среды чиновной, лишившиеся щедрого жалованья, так же как и неправых доходов своих, по ночам оборотнями появлялись на улицах. Привыкшие пить кровь людскую в переносном смысле теперь реализовывали проклятую склонность свою физически. Один раз в сумерках такое чудовище, которое навряд ли и раньше было кротко, судя по нравам советского чиновничества, вскочило в бричку нашу. Пахнув на нас страшно могилою, со знакомым воплем «Твоей-то шинели мне и нужно!» оно как рысь село на загривок мне, укрытой шинелью кроткого Акакия Акакьевича, и почти уж успело впиявиться красными губами своими в мою онемевшую шею. Так как русский человек в решительные минуты найдется, что сделать, не вдаваясь в дальние рассуждения, Селифан одним ударом оглушил упыря, другим же резко опустил назад верх брички нашей. Проснувшийся Поток-богатырь размахнулся могучей рукою своей и со словами «Сгинь, нечисть!» пришлепнул вурдалака на шее моей неначе комара. В честь благополучного одоления оборотня в бричке возник А. К. Толстой и прочел нам известную свою балладу на эту тему: «Когда в селах темнеет, смолкнут песни селян, и седой забелеет над болотом туман», и так далее, после чего самоликвидировался.
Черт наш незначительно перемотал в обратном направлении ленту времени, и мы вдоволь погуляли по Москве инфляционной – с чувством русского, у которого дела плохи. Инфляция хуже инфлюэнцы. Очереди стояли в обменные пункты, валюта доставалась первым. С удивительным упорством люди сами заваливали рубль. Сообща, будто сговорясь, рушили остатки шаткого своего благополучия. Плотину между двумя экономиками давно уж прорвало, поток давно схлынул, поверхности водные уравнялись, точка равновесия двух валют несомненно была пройдена. Курс уже сто раз бы установился, кабы не слепая паника недоверия к рублю, буквально топившая всю эту барахтавшуюся толпу людей. Как только намечалась запоздалая стабилизация на уже несправедливой отметке, тотчас какая-то мафиозная встряска ее сбивала. Орудием этой встряски и стала чеченская война. Те, кто сделал инфляцию инструментом небывалых масштабов наживы, охотно платили всякий раз часть неправедно нажитых денег за новую преступную якобы ошибку или новую вылазку с той или иной стороны на чеченском фронте. И все по новой, и общая нужда, а что крови-то, крови. Поток-богатырь поглядел-поглядел на это на все и говорит: «Хорошо бы наш храм Христа Спасителя не на такие-то разбойничьи деньги был построен». А еще он сказал так: «Были бы поумнее да подружнее, меньше бы потеряли и не столько б разбойникам отдали». Я тех же мыслей. Увы мне, я еще не дописала до конца подлинной истории нашего с Гоголем приключенья, как вся эта сказка про белого бычка началась снова.
