Из учебников, изданных в Советском Союзе, мы знали, в чем состояла церемония приема в пионеры, и накануне этого события очень нервничали. Мы читали, что церемония должна включать в себя целый ряд необыкновенно торжественных и важных актов, и пребывали в ожидании славных минут, наполненных грохотом барабанов и радостью посвящения. Дети, которые наперекор всему продолжали жить внутри нас, одерживали верх.
В России в день рождения Ленина, двадцать второго апреля, будущих пионеров приводили в музей Ленина, бывший дворец графа Орлова, также известный как Мраморный дворец; речь идет о помпезном здании, на мой взгляд, не слишком красивом, подаренном в свое время Екатериной Великой своему любовнику.
Когда они приходили во дворец и занимали почетное место в центре зала, дабы все присутствующие могли следить за выражением их самых сокровенных чувств, видеть их возбуждение и радость, ответственные лица повязывали им на шею новые ярко-красные галстуки, а на грудь, на рубашку прикалывали значки, представлявшие собой красное пламя и символизировавшие не только широко известную фразу, которая утверждает, что «из искры возгорится пламя» — разумеется, пламя мировой революции, — но и костры, вокруг которых собирались первые пионеры.
Повязав галстуки, ответственные лица произносили:
— Будь готов!
И пионеры отвечали:
— Всегда готов!
Это было очень трогательно. Принятые в пионеры с торжественным ликованием кричали Всегда готов! и рот их заполнялся воздухом, который до той минуты они удерживали в гордой, выпяченной вперед детской груди. Этот возглас разносился по залу, подобно революционному лозунгу, и новообращенные подносили к голове правую руку в интернациональном приветствии всех пионеров. Дисциплина, строгость и революционные советские методы.
Мы тоже так делали. Поэтому наша церемония была приблизительно такой же, но на кубинский манер; то есть более веселой и не такой напыщенной, хотя по существу такой же, как было описано в учебниках. В конце концов, девяносто процентов кубинских детей становились пионерами, и лишь абсолютное меньшинство, составлявшее десять процентов, забраковывалось. Их практически выбрасывали из системы, выкидывали, как не то, чтобы пушечное мясо (хотя в конечном итоге многие из них отправлялись защищать революцию в Анголу и Мозамбик), а скорее, мясо гадов ползучих, ибо именно они пополняли армию кубинских диссидентов и люмпенов, представляемых системой этакими монстрами и живодерами. Это был своего рода кубинский аналог еврейско-масонско-марксистского международного заговора, о котором говорили франкисты. Вспомним, что Франко был предметом тайного восхищения Фиделя Кастро, а Испания — единственной страной, продолжавшей поддерживать торговые отношения с Кубой, несмотря на блокаду, объявленную Соединенными Штатами Америки.
Как и в Советском Союзе, где пионеры каждой школы образовывали дружину, мы тоже объединялись в нечто похожее. Как я узнал позднее, дружина — это слово, обозначавшее в древней Руси княжескую охрану, а позднее, в советское время — группу добровольцев, занятых охраной общественного порядка.
В соответствии с принятыми нормами, в учебном заведении, куда я был переведен, каждый класс соответствовал пионерскому отряду и, как правило, подразделялся на три звена. Председателем отряда был самый уважаемый в классе ученик. У каждого отряда был свой инструктор, пионервожатый. Вообще при пионерах состояло огромное число функционеров, которые занимались организацией нашего досуга. Такой тогда была жизнь.
Когда меня спрашивают, зачем я все это рассказываю, да еще так часто, я обычно отвечаю, что это забавляет земляков моего отца и даже моей матери. Когда однажды я поведал об этом брату моего отца, его разобрал такой смех, что он никак не мог остановиться. Просто катастрофа какая-то. Самая настоящая катастрофа. Он прямо чуть не умер. В конце концов, на него напала икота, которая долго не проходила. При этом он все время повторял:
— Ой, не могу, я сейчас описаюсь! Ну, прямо Молодежный фронт нашего Каудильо!
И никак не мог остановиться. Для меня этот его приступ смеха был очень важным уроком, и я буду о нем вспоминать, пока жив, таким нравоучительным для меня он оказался.
В Испании первых Победных Лет, как и на Кубе первых Революционных Лет и тех, что последовали за ними, детей заставляли вести себя на манер взрослых, но взрослых, полных юношеский иллюзий. Забавность ситуации, которая, по всей видимости, и вызвала такой безумный смех у брата моего отца, состоит в том, что если ты следовал идеологии одних, ты считался революционером, а придерживаясь идей других, воспринимался как защитник реакции, хотя время в конечном итоге учит, что средства сами по себе являются целью и ничем не оправдываются. Кажется, это Жид писал что-то относительно этики и эстетики.
2
Но как бы то ни было, дни, о которых идет речь, были довольно счастливыми. Жизнь, посвященная учебе, не только никогда меня не пугала, но, напротив, притягивала. Я всегда получал удовольствие от процесса познания, возможности проникать в тайны бытия; хотелось бы думать, что так происходит и сейчас, ибо я не только истинный внук своей бабки, но и невольный наследник грез, что на протяжении многих поколений питали устремления моей семьи со стороны отца. Чтобы созидать, нужно обладать воображением. Так получается, что чем больше ты знаешь слов, тем более совершенными и наполненными будут твои грезы. Об этом уже столько раз говорили, что мне стыдно вновь повторять это, но так оно и есть.
Революция предоставляла мне возможность учиться и получить образование на самом высоком уровне. Как я мог отказаться от этого? О семье моего отца мне почти ничего не было известно. С тех пор как мы получили сообщение о его кончине, я мог лишь догадываться, что они не считают меня своим и видят во мне лишь человека, которому должны время от времени высылать денежный чек. Больше я ничего о них не знал и даже представить себе не мог своего деда. Я уже так привык, что ничего не знаю о своем черном дедушке, что вполне мог обходиться и без белого.
Чек доходил по каналам далеко не всегда легальным, подчас неэффективным и почти всегда ненадежным, но выходили они не на меня, а на мою мать или бабку. Совершенно очевидно, что деньги с чека решали многие наши проблемы и делали наше положение гораздо более стабильным. А посему воспринимались как манна небесная, как следствие стороннего, магического, почти божественного вмешательства, которое никак не зависело от нашей воли и поэтому принималось как результат действий неведомого существа, у которого и лица-то не было, что уж говорить о запахе или чувствах.
Всякий раз, когда я узнавал о получении такого чека, в моем сознании возникала некая сложная абстрактная фигура, сотканная из теней, которую я называл «семья». Она была образована из загадочных существ, лишенных лиц, но этого было достаточно, чтобы постепенно она начинала становиться частью моего воображаемого мира. Я стал все чаще мысленно обращаться к ней всякий раз, когда у меня возникали какие-то сомнения, не понимая при этом толком, зачем я это делаю. Таким странным образом «семья», безымянная и далекая, бесформенная и чужая, стала частью моего я.
Мне не слишком нравилась моя жизнь, для этого были все основания, и я часто думал, что где-то существует иной воздух, иной способ познания вещей, иной, отличный от окутывавшего меня, свет, иные места, где люди не имеют ничего общего с живущими рядом со мной. И мне страшно хотелось познать тот другой мир. Но даже и в эти мгновения «семья» продолжала оставаться чем-то расплывчатым и чужим.
Я предполагал и, думаю, не без основания, что мог бы сменить место тогдашнего обитания, если бы располагал большими деньгами или властью, которая, похоже, была мне заказана по причине моего происхождения, я имею в виду лукуми. Другой путь я видел в культуре и образовании. Деньги, власть или культура. Денег у меня не было. Таким образом, мне оставался лишь путь знаний, то есть овладение науками. Еще, разумеется, оставалось искусство, но эта стезя казалась мне слишком изменчивой, в наибольшей степени подверженной различным веяниям. Коль скоро Революция предоставляла мне возможность учиться, буду учиться.
Я не смог, не сумел и, возможно, не захотел бы пойти по этому пути, если бы не мой внутренний прагматизм, похоже, свойственный мне от рождения, по крайней мере, так мне хочется думать; по всей видимости, я был наделен им в компенсацию за то, что лишен уверенности в себе. Но, может быть, речь идет всего лишь о высокой способности приспособления к окружающей среде, которая, полагаю, тоже обусловлена не чем иным, как чистым прагматизмом.
Я говорю это, потому что решил посвятить себя учебе, зная, что для этого мне придется стать хорошим пионером, что, в свою очередь, представлялось мне достаточно сложным, хотя с самого начала я старался подчинить достижению цели всю свою волю. Я решил использовать сложившуюся ситуацию, стараясь извлечь из нее все, что только возможно. Ну, а кроме того, мы все-таки занимали в существовавшей системе привилегированное положение. И я знал это.
