«А тебя — деньжатами», — подумалось мне. Но все равно я был счастлив: если дело так пойдет, отпадет нужда малевать гербы и разрисовывать повозки.
Однажды Леон позвал меня к себе, чтобы обсудить очередную серию ковров — на сей раз с соколиной охотой. У Леона был большой дом на улице Розье и даже собственный кабинет, набитый всякими заморскими вещицами. Чего там только не было: серебряные блюда с замысловатыми письменами, филигранные коробочки для пряностей, пушистые персидские ковры, тиковые сундуки с перламутровыми инкрустациями. Покуда я озирался по сторонам, мне вдруг представились голые стены моей каморки над «Золотым петухом», и настроение у меня испортилось. Небось он и в Венеции побывал. Небось объездил весь свет. Не беда — заработаю денег и тоже куплю красивые безделушки.
Пока мы толковали о заказе, я набросал крылья сокола и хвост. Затем положил уголек и откинулся на спинку стула.
— Вот разделаюсь с эскизами и, пожалуй, махну куда-нибудь, когда погода установится. Надоело в Париже.
Леон-старик тоже развалился на стуле.
— И куда же ты нацелился?
— Не знаю. Может, совершу паломничество.
Леон закатил глаза. Он знал, что я нерадивый прихожанин.
— Я серьезно. Двину на юг, заверну в Тулузу и Лурд. Может, и до Сантьяго-де-Компостелы доберусь.
— И что ты рассчитываешь найти?
Я пожал плечами.
— То же, что и все остальные паломники. — Я смолчал, что ни разу не ходил по святым местам. — А тебе, поди, и невдомек? — Мне хотелось его поддеть.
Леон пропустил насмешку мимо ушей.
— Паломничество — это долгое путешествие. А в чем барыш? Ты бы сначала слегка пораскинул мозгами. Прикинул, сколько заказов уйдет на сторону, и ради чего? Ради того, чтобы поглазеть на незначительную часть большого целого?
— Какого еще целого?
— Ну, реликвии. Если память мне не изменяет, в Тулузе хранится щепка от креста, на котором был распят Спаситель. Что говорит о кресте кусочек деревяшки? Боюсь, ты будешь разочарован.
— Не буду, — заупрямился я. — Странно слышать подобное от такого примерного христианина.
Я потянулся к серебряной коробочке для пряностей. Филигрань хитроумно изгибалась, образуя дверцу с петличками и замком.
— Откуда эта вещица?
— Из Иерусалима.
Я приподнял бровь и заявил:
— Вот туда и двину.
Леон оглушительно расхохотался:
— Хотел бы я посмотреть, как у тебя это получится. Кстати, о путешествиях. Дороги между Брюсселем и Парижем просохли, и намедни прибыла весть о твоих коврах. Знакомый торговец по моей просьбе заглядывал к Жоржу в мастерскую.
Минуло уже несколько месяцев с тех пор, как я последний раз справлялся о коврах. С началом Рождественского поста из-за распутицы сообщение с Брюсселем замерло. В отсутствие новостей любопытства у меня поубавилось. Я поставил коробочку перед собой.
— И что рассказывает твой приятель?
— Две первые шпалеры готовы. На Крещение, с небольшим запозданием, они приступили к двум следующим — самым большим. Кое-кто из домочадцев сильно хворал.
— Кто именно?
— Жорж-младший и один из наемных ткачей. Сейчас все вошло в колею, однако драгоценное время потеряно.
Услышав, что болела не Алиенора, я испытал облегчение. Странно. Я опять взял уголь и пририсовал соколу голову с клювом.
— Так что со шпалерами?
— Жорж показал ему «Слух» и «Обоняние». Торговец говорит, красота неописуемая.
Я добавил соколу глаз.
— А что следующие две? Докуда они дошли?
— На «Вкусе» — до собаки, которая сидит на шлейфе. А на «Моем единственном желании» — до служанки. Естественно, видно только узкую полоску, — ухмыльнулся Леон. — Незначительную часть большого целого.
Я напрягся, восстанавливая в памяти эскизы. Еще недавно я способен был нарисовать их с закрытыми глазами. И как это собака на шлейфе выпала у меня из памяти?
— Леон, достань рисунки. Хочу на них взглянуть.
— Давненько ты не изъявлял подобных желаний, — хмыкнул Леон, однако снял ключ с пояса и отомкнул тиковый сундук. Достал рисунки и разложил на столе.
Я разглядывал собаку и прикидывал в уме, как скоро ткачи доберутся до лица дамы. Лица Клод.
Я не видел Клод Ле Вист уже несколько месяцев. После возвращения из Брюсселя мне не представилось случая побывать в доме на улице Фур. Семейство отдыхало в замке под Леоном и до по поры до времени не нуждалось в моих услугах. На Михайлов день до меня дошел слух, что они вернулись, и я стал иногда захаживать в Сен-Жермен-де-Пре и караулить Клод возле церкви. Однажды я все-таки ее подстерег, но не там, а на улице Фур. Она куда-то шла с матерью и камеристками. Я двинулся следом, по другой стороне, в надежде, что она обернется и заметит меня.
Она и впрямь заметила. Остановилась как вкопанная, точно на камень налетела. Камеристки обтекли застывшую фигуру, и на улице не осталось ни души. Клод махнула камеристкам и присела на корточки, якобы поправляя обувь. Я бросил монетку так, чтобы кругляш подкатился к ногам Клод, и шагнул на дорогу. Пока я шарил в пыли, мы во все глаза глядели друг на друга. Я не посмел к ней притронуться — мужчина моего сословия не прикасается к девушкам ее сословия посреди улицы.
— Я по тебе скучала, — шепнула Клод.
— Я тоже. Придешь ко мне?
— Я бы с радостью, но…
Но прежде чем она успела договорить, а я — объяснить, где меня искать, к нам подлетела Беатрис, по пятам за ней семенил еще один слуга.
— Убирайся, — прошипела Беатрис, — пока госпожа Женевьева не видит!
Слуга сгреб меня в охапку и пихнул на обочину, а Клод сидела на корточках и следила за мной своими ясными глазами.
Потом я видел ее мельком — раз или два, но, наверное, против судьбы не попрешь. Как ни крути, она знатная дама, нам нельзя вместе показываться на людях. Сколько бы я ни мечтал затащить ее в постель, существовало препятствие в виде камеристок, не спускающих с нее глаз, препятствие, одолеть которое было, скорее всего, мне не по силам. Я гулял с другими женщинами, но ни одна не приносила мне удовлетворения. Всякий раз от свиданий оставался горький осадок, ощущение такое, будто ты пивная кружка с недопитым пивом. Сейчас при виде дамы на «Вкусе» у меня возникло схожее чувство. Чего-то ей явно недостает.
Леон привстал и потянулся собрать рисунки.
— Un moment.[19] — Я придержал эскиз «Моего единственного желания». Дама казалась застывшей, точно соляной столп, в руке — драгоценности. Надевает она их или снимает? Я так и не разобрался до конца.
Леон прищелкнул языком и скрестил руки на груди.
— Ты даже не взглянешь?
— Чего я тут не видал, — пожал плечами Леон.
— Скажи честно, они тебе не нравятся, несмотря на все твои похвалы.
Леон переставил коробочку для пряностей обратно на полку к другим безделушкам.
— Ковры нынче в цене. Потом, они вполне отвечают своему назначению — придать большому залу Жана Ле Виста торжественный вид. Что же до твоих дев — нет, они меня не прельщают. Я предпочитаю более полезные вещи — блюда, сундуки, подсвечники.
— Ковры тоже полезны — от них в комнате теплее, светлее и шероховатости на стенах не видны.
— Верно. Но мне ближе простые узоры — наподобие этого. — Он указал на небольшой настенный ковер с мильфлёром. — Я не охотник до дам, обитающих в мире грез, но вполне допускаю, что для тебя они существа из плоти и крови.
Если бы, подумалось мне.
— Ты мыслишь слишком приземленно.
Леон склонил голову набок.
— Таков закон выживания — для меня и для всего моего рода. — Он принялся укладывать эскизы. — Ты, в конце концов, будешь работать или нет?
Я наскоро доделал рисунок — мужчины и женщины следят, как соколы нападают на цаплю, по нижнему краю бегут собаки, фон заполняет мильфлёр. Я уже достаточно поднаторел в эскизах, благо изготовил их кучу. А благодаря Алиеноре и ее саду даже освоил мильфлёр.
Леон смотрел, как я рисую. За художниками любят наблюдать. Для многих это зрелище сродни выступлениям фокусников или ярмарочных артистов. Мне всегда легко давалось рисование, хотя многие, взявши уголек, водят им, словно горящей свечкой.
— За эти месяцы ты многому научился, — сказал Леон.
Я только передернул плечами:
— Я тоже умею быть приземленным.
Ночью мне приснилась полоска ковра, а на ней лицо Клод. Пробудившись, я обнаружил под собой липкую лужицу. Давненько такого со мной не случалось. На следующий день я отправился в Сен-Жермен-де-Пре, где у меня жил приятель, разбирающийся в соколиной охоте. На самом деле любой из обитателей улицы Сен-Дени просветил бы меня не хуже, но тогда отпал бы предлог пройтись по улице Фур и взглянуть на дом Ле Вистов. Я уже порядочно не появлялся в их краях. Ставни на окнах стояли наглухо закрытыми, хотя только-только минула Пасха, так что перебираться в Лион казалось еще рановато. Я подождал, но никто не входил и не выходил из дверей.
