— Вы двое меня в могилу вколотите, — говорит банкир огорченно. — Всё я предлагал, ничего она не хочет. Откуда мне знать, что с ней, если она ни на что не жалуется?
Аристид Иванович кряхтит.
— Я понимаю, ей скучно, — продолжает банкир. — Наверное, я слишком много работаю. Меня все время нет. — Он поворачивается к окну спиной. — Но у меня нет уверенности, что она этим недовольна.
Аристид Иванович кашляет, отмахивается от сигаретного дыма.
— Возможно, вам действительно нужен ребенок, — говорит он. — Так о чем ты хотел спросить?
— Ничего, — говорит банкир, — ерунда. Я сам уже не помню. Перестань наконец столько курить.
Аристид Иванович отмахивается сигаретой. Как самолет в небе, горящая сигарета оставляет в воздухе белый след.
Писатель разгоняет дым и чихает.
Он сидит в кухне на диване, лениво чешет спину скребком и другой рукой — в ней еще и сигарета — листает толстую разбухшую книжку, лежащую у него на коленях. Сегодня он полуодет: на нем косо застегнутая рубашка и белый носок на одной ноге. Вид у него подавленный.
— Ерунда какая-то, — говорит он и трет ногой в носке о босую ногу. — Сублимация.
Он зевает, с тоской смотрит в окно. Смотрит на часы. Переворачивает сразу несколько страниц.
— Раз я не понимаю книжек, которые она читает, то и ее не пойму, — говорит он скребку. — Логично? Логично. Он тушит окурок. — Зачем тогда читать? — Он тянется за новой сигаретой, но отказывается от своего намерения. — Затем, что я должен сублимировать. — Он откладывает книгу. — В чем это, интересно, проявляется? — Он смотрит на скребок. — Я сейчас, наверное, сублимирую. — Он смотрит на пачку сигарет. — А может, и нет. Если б мне еще толком объяснили, что это такое. — Он опять берется за книгу. — Не пойму, — говорит он со вздохом, — так хоть для глянца напишу что-нибудь.
Небрежно помахивая ярким глянцевым журналом, Кира проходит мимо скамейки, на которой смирно сидят рядом и что-то озабоченно обсуждают худая дама в красной куртке и мальчишка с длинными светлыми волосами. На коленях дама твердой рукой удерживает таксу. Собака взволнованно прислушивается к отдаленному лаю, тихо скулит. Бросив на сидящих быстрый взгляд, рыжая женщина идет дальше. Сидящие слишком увлечены разговором и вряд ли ее заметили. Только собака печально свистит носом, словно просит о помощи.
После первых заморозков опали и лежат поверх желтых листьев берез и лип листья каштанов: огромные, на длинной толстой ножке, зеленые — только кое-где у прожилок проступает ржавчина и кое-где видны дыры. Все листья неподвижны.
В парке так светло, опрятно и тихо, что парк кажется залом музея или анфиладой светлых комнат, на стенах каждой из которых гобелены и живопись предстают единой пестрой тканью. Эта лучезарная хрустальная осень даже пугает, и посетитель музея, скромный гость особняка, ждет, затаив дыхание, чтобы чуть сдвинулись от сквозняка портьеры, тяжелое шитье. Когда же был последний дождь? Очень давно. Так давно, что не упомнишь? Пожалуй; только откуда тогда эта лужа? Проходя, Кира бросает в воду букет из листьев. Она не останавливается, не оборачивается, вряд ли придает этому какое-то значение.
Майк кладет на стол большой букет из листьев каштана. Каждый семилистник похож на полураскрытый веер, красивое тяжелое опахало.
— Тру-ру, — говорит Зарик. — Могучий ураган взревел — и повалил каштан.
— Только листья, — замечает Майк. Он садится к Зарику на постель, находит среди россыпи книг сигареты и закуривает. — Я тут познакомился с одной теткой, — сообщает он. — Это не та рыжая, но тоже ничего. Могу тебя ей представить. — Он озабоченно всматривается в лицо Зарика. — Когда поправишься.
— А как ты с ней познакомился?
— У нас общие взгляды, — говорит Майк серьезно.
— А, — говорит Зарик.
— Что «а», — сердится Майк. — А ты подумал, что они, может быть, бегут не сюда, а отсюда. Как с корабля.
— Куда, интересно?
— Куда-нибудь, — говорит Майк. — Это не важно. Важно, что бегут. Поэтому и хотят сконнектиться. Чтобы до нас тоже дошло, что пора бежать.
— Конец света? — говорит Зарик с сомнением. — Что-то вроде сказки с добрым концом.
— В каком смысле?
— В таком, что никакого конца света не будет. — Зарик откашливается, делает глубокий вдох. — Как это ни ужасно.
— Я офигеваю над тобой, — говорит Майк. — Колеса не забыл выпить?
— Вообще-то, — замечает Зарик, — про колеса нужно говорить «принять». Пьют жидкое.
— Тогда уж «употребить», — замечает Майк. — Если «колеса». А если ты такой сноб, говори «таблетки».
— Я не сноб, я пижон.
— В чем разница?
Зарик как-то очень неопределенно вздыхает.
— Вот и помолчи тогда, — говорит Майк сурово.
— Я тут прочел кое-что, — начинает Зарик. — Люди, по-твоему, одинаковые или разные?
— Разумеется, разные.
— Ну а в общих чертах? С двумя ногами, двумя руками…
— Тогда одинаковые.
— Но почему из одних получается одно, а из других, при тех же условиях, — другое?
— Значит, разные.
— Видимость-то одна.
— Отстань.
— Люди, книги, события жизни — всё это нас формирует. Но можно лепить из глины или из снега, а можно из говна. Из говна не сделаешь мраморную статую.
— А тебя-то из чего вылепили?
— Не знаю. Мне нравится думать, что из чего-то твердого. Если из говна, то окаменелого. Какого-нибудь доисторического.
— Доисторического? А откуда могло взяться говно, когда еще не было истории?
— От кроманьонцев.
— А! — говорит Майк. — Понял. Значит, там, где другой стал бы снобом, из тебя сформировался пижон.
— Ну, — говорит Зарик скромно, — если всё понимать буквально, то да. Как там на улице?
Майк смотрит в окно.
— Соответствует видимости.
Голос у него безрадостный, а взгляд недоверчиво, опасливо ощупывает яркий день, как броскую одежду на рынке.
Взгляд перебирает, щупает, мнет, отбрасывает. На этом базаре — как и на любом другом — легко обмануться. Какие фасоны и краски! Коллекционные вещички в россыпи барахла — не новая, но добротная одежда, которую еще носить и носить, — а в ювелирной лавке большая сезонная распродажа. Но позолота листьев тускнеет под пальцами, легкий шифон неба расползается, штучные роброны деревьев сшиты гнилыми нитками. Даже воздух, эта эксклюзивная роскошь осени, оставляет послевкусие, очень похожее на тревожную мысль о паленом спиртном. И покупатель, совсем недавно неуклюжий, добродушно-растерянный, становится ожесточенным, подвижным, впустую наглым. Он понимает, что, как бы он ни вертелся, ему все равно продадут какую-нибудь дрянь. И он вертится, вертится, бежит между пестрыми рядами торговых палаток.
Александра Генриховна отворачивается от окна и набожно раскрывает книгу.
— «…утром, в начале ноября, — читает она с чувством, — когда недоступная близость зрелища осени, так быстро кончающейся для тех, что сидят по домам, рождает такую тоску по сухим листьям, что люди буквально бредят ими и не могут уснуть». Бивис!
Бивис хочет играть, а не слушать Пруста. Он вертит хвостом, носом подталкивает к ногам Александры Генриховны резиновую игрушку. Александра Генриховна вздыхает, закладывает книгу пальцем, бредет к кровати, обессиленно падает. Бивис вспрыгивает следом и кладет голову ей на грудь. Александра Генриховна машинально гладит его по голове. Потом она ощупывает стену. Взволнованная, недоумевающая рука пытается унять дрожь стены.
— Конец света пришел, — жалуется Александра Генриховна собаке, — а всем наплевать.
Лиза заглядывает в комнату Майка.
— Иди обедать.
— Что я говорю, тебе плевать, — отвечает Майк и взмахивает газетной вырезкой. — А в газете пишут, что популяция крыс в городе за последний год значительно выросла.
— В газете напишут, — говорит Лиза хладнокровно. — Родную мать не узнаешь.
Они идут в кухню, садятся за аккуратно накрытый стол.
— Кстати, — говорит Майк, — они, вообще, собираются возвращаться?
— А зачем им?
— Им-то незачем, — мрачно соглашается Майк. Он кладет на тарелку кусок курицы, а рядом с тарелкой — клочок газетной бумаги. — «Зоны риска, — читает он. — Пищевые производства, продовольственные магазины, кафе, подвальные помещения, близость помоек».
— Приятного аппетита.
— Тебе тоже. «Прежде чем взяться за освобождение территории от крыс, надо отловить несколько экземпляров, поместить их в виварий и понаблюдать, что они любят есть». Что такое виварий?
— Место, где занимаются вивисекцией.
— А… «Одни предпочитают гречу, другие — овес, третьи — ячмень». — Майк озабоченно чешет нос. — Завтра надо Зарику суп сварить. Я тут где-то читал, что в бульон нужно класть децл овсянки. Будет круче.
— Зарик-то еще не крыса. — Лиза разглядывает на свет коричневую стеклянную бутылку с соусом, пытается вытряхнуть последние капли. — Как он?
