Тут Пётр открыл рот:
– Значит, по просьбе Николая, – ровным голосом проговорил он, – информирую вас о цели операции. От резидентуры поступили сведения, что некий человек – он работает помощником депутата – продал одну из квартир этого самого депутата по его же поручению. Деньги получил в рублях. Сегодня вечером повезёт их менять на валюту. Договорённость у них есть с обменником на Белорусской – там готовят сумму. Но мы работать будем в Измайлово: они поедут оттуда. Инкассацию он не заказывал. Там будет только его машина: в ней он сам, водитель и два охранника. Чекрыжить их будем, когда они станут выезжать на пересечение Парковых и Сиреневого. Работаем двумя машинами, вторую встретим на месте.
Я слегка оживился. Я там как раз жил, на Сиреневом.
– А почему не на Белорусской? – тут я поймал недовольный, чуть ли не злой взгляд Петра.
– Много народу. Много камер. Много машин. Неудобный отход. В Измайлово гораздо тише. К тому же обычно налётчики действуют в центре. Клиенты будут ещё расслаблены. Напрягутся в самом начале, когда будут из двора выезжать. А потом расслабятся до Белорусской.
– А как вооружённый грабёж укладывается в концепцию КУНСТ? – поинтересовался я. Терять мне было нечего – статус новичка разрешал мне задавать идиотские вопросы.
– КУНСТ – это не концепция, – медленно и членораздельно проговорил Пётр. – КУНСТ – это идеал для страны. А идеалом для страны является отобрать у депутатов и их помощников всё, что они у страны взяли. Это ясно?
– Ну откуда, ты подумай, у депутата три квартиры, помимо той, государственной, в которой он сейчас живёт? – резким баритоном вступил в разговор ещё один жилистый чернявый парень с густой щетиной, сидящий прямо напротив меня.
– Ну не знаю… Я просто спрашиваю… Ну мама там завещала… Или бабушка, – несмело предположил я.
– Хуябушка, – удачно поставил насмешливую точку в разговоре высокий Пётр и отвернулся вправо, где светился монитор навигатора.
Над воем заднего моста «газели» повисло молчание, которое продлилось несколько минут.
– Какова моя задача? – я набрался смелости, не желая попадать в такую же дурацкую ситуацию, как в ресторане, когда мне дали взятку.
– Вас в плане операции не было, – скупо цедя слова, заметил Пётр, – поэтому будете стоять и смотреть. Действовать по обстоятельствам, если что. А лучше вообще из машины не вылезать.
– А у меня ещё вопрос, – не мог остановиться я – А «резидентура» – это кто?
Сидящие обменялись взглядами, в которых одновременно читались слова «смешно» и «долбоёб».
– Мы тебе покажем потом, – не сдержав полуулыбку, сказал чернявый щетинистый парень. – Сейчас не увидишь отсюда.
Все надолго замолчали… А потом мы приехали.
Мы приехали и встали. Однако в отсеке не было окон, так что я ничего не мог видеть. Молчание стало крайне напряжённым. Мои спутники деловито приготовили оружие.
– Выходим пока, – скомандовал Пётр, – осмотримся.
Вчетвером мы выскочили из-под грязного тента и спрыгнули на землю. Мы стояли у перекрёстка на Сиреневом – я хорошо его знал. Прямо перед нами был торец здания, в котором на первом этаже располагался магазин – просторный и подванивающий продуктовый. Переводя взгляд с залитой белым неоном витрины, светящей влево от торца на тротуар, по которому сновали прохожие, на жилистых мужиков, оставивших автоматы в «газели», я вдруг натурально задрожал. Слишком похожа была сцена на тот «Магазин», который мне давал читать Николай Первый, когда я ещё и не ведывал о КУНСТЕ. Не это ли он имел в виду, говоря, что подобное, «может, ещё будет»? А вдруг это какая-нибудь кретинская проверка на склонность к кровавым бойням? А если они сейчас возьмут автоматы и, как в «Магазине», войдут и перекрошат всех в зале? Внутри у меня всё застыло. Адреналин короткими толчками гнал из меня воздух, закачивая оцепенение. Не знаю, кто придумал гормональную формулу «бей – беги», но он точно забыл вписать туда главное – «стой как мудак». И, словно в постановке, развивающей тему прочитанного мной рассказа, я увидел глядящего на нас ребёнка в яркой куртке. Видимо, он играл на детской площадке внутри двора, отошёл слишком далеко, и теперь ясными глазами смотрел на странных жилистых дядь, расположившихся у «газели». Маленький мальчик не подозревал, что странные дяди сейчас ограбят других дядь, не менее странных, если смотреть на них детскими глазами, а может быть, кого-нибудь и убьют.
Взрослые не так боятся смерти, как дети. Они боятся смерти гораздо меньше. Нормальный высокомерный взрослый, полагающий, что уж он-то добился кое-чего в жизни, смерть отрицает. Он не заслужил её – вот какой логикой пользуются те, кого мы считаем самыми вменяемыми и дееспособными. Старики в массе своей успевают приобрести достаточную мудрость – или беспамятство – для того, чтобы принимать смерть как надо.
Дети её боятся. Смерть – самое страшное, что может произойти с ним, полагает ребёнок в своем бесправии. Дети, я напомню, это маленькие бесправные карлики. Им многое угрожает. Встаньте на колени, чтобы стать одного роста с ребёнком. Если это не помогает – сядьте на попу. На попу даже точнее. Теперь вы смотрите на всех снизу вверх. Теперь все в мире вам начальники, правда? Вы меньше и слабее каждого из людей, предметов и большинства животных. Ну как? И к тому же вы сидите на попе, я вам напомню, то есть весь мир ещё и быстрее вас. А вы – маленький несчастный несправленец. Каждый имеет право указать вам что, и где, и как, и когда. Что есть. Когда идти спать. Всякий может взять вас за руку и потащить куда-то. И смерть может. Эта неотвратимая сволочь страшнее всего. Даже мысль о том, что умрёте не лично вы, но мама или папа, доведёт вас в тёмной детской тёплой постели до слёз.
У вас карличья постель. Маленькая. Смерть наверняка, как злобные большие хрипло лающие собаки, и как огромные рычащие пьяные дядьки, выбирает именно маленьких слабых карликов или их родителей. И не скрыться, потому что детские ноги скованы страхом так, словно они – взрослые и сидят на попе, и убежать нет никакой возможности.
У них ещё нет героизма в самом идиотском и самом высоком его значении. Они не знакомы с красивыми девушками или умными мужчинами, с мыслью о которых можно смелее переступить смертный порог. У них нет ипотечных страхов, долгов, больной печени и похмелья. Их грехи малы и грехами не являются.
Поэтому они боятся смерти гораздо сильней, чем старики, которые умирают в беспамятстве, лежачими. Эти старики самым мистическим образом превращаются в детей, лишённых страха. В сгорбленных от жизни карликов, не могущих ходить. Иногда они лишаются сознания – мозг милосердно выключает сам себя, – и тогда они следят, как маленькие, за солнечными зайчиками, бегущими по стенкам, они ловят губами руку, мимолётно приласкавшую их лицо. Они сосредоточенно берут что-то, до чего могут дотянуться – например, ваш локоть, и с умным видом смотрят на него и сквозь него. Этот взгляд одинаков для годовалого и стодвухгодовалого. И те, и другие ходят под себя…
Дитя, подчиняясь далёкому крику матери, а может быть, удовлетворив своё любопытство и заскучав, убежало. Исчезновение мальчика будто послужило сигналом к началу. Для меня дальнейшее произошло быстро и воспринималось яркими смазанными штрихами, как во сне. Пётр дал короткую (опять неслышную мне!) команду, жилистые скользнули под тент и показались оттуда с оружием. На перекрёстке переключился светофор, и оттуда, снизу, от старых измайловских профессорских домов, в редком потоке показалась машина. Я даже не успел различить её марку, но она точно была иностранная. Поток шёл не быстро, и метров за пятьдесят до нас машину легко догнала другая. Секунду-другую она «повисела», пристраиваясь слева и сзади, а потом плавным движением страшно и уверенно подтолкнула клиента к нам. Я стоял сбоку и чётко видел, как иномарка вильнула, пытаясь выровняться на влажном асфальте, не справилась и несильно влетела прямо в зад нашей «газели». Только сейчас мой взгляд выхватил необычайно мощный для этих доморощенных фургончиков задний брус. Раздался отвратительный для уха любого водителя звук – короткая смесь железного скрежета сминаемых полостей и скляночный шелест бьющегося стекла. Капот иномарки чуть вздыбился, двигатель заглох. К остановившемуся автомобилю подскочили жилистые; одним движением были разбиты окна; двое мужчин не остановились, а продолжали наносить туда, в разбитое стекло, удары прикладами. Пётр и чернявый буквально оторвали двери; щёлкнул выстрел, но кого он поразил, я так и не видел. Выстрел стал единственной звуковой доминантой на тот миг – ограбление происходило на тихом-претихом фоне где-то далеко бьющего колокола, отдалённых криков и визгов детей с площадки во дворе, и шарканья прохожих, не прекращающих выходить из магазина и входить в него. Я отупело переместился чуть левее, подсознательно желая заглянуть в машину, и в этот момент откуда-то из её нутра Пётр вырвал первую большую спортивную сумку, а за ней последовали ещё две. Поравнявшись с дверьми, я успел увидеть только темень внутри иномарки, и тело, полулежащее на заднем сиденье поверх колен помощника депутата, и полыхающие трусливым отчаянием глаза этого самого помощника. Тут, повинуясь короткому крику чернявого, я подхватил одну из тяжёлых сумок с деньгами и поволок её в «газель». Я забросил сумку внутрь и встал, не зная, что мне делать дальше, и чувствуя, как внутри нарастает дрожащим звоном тот самый адреналин, который является и страхом, и мандражом, и храбростью одновременно, в зависимости от человека.
