Это неправда, не все было серым. Однако воспоминания о ярких днях были редкими — одно или два, — а все остальное — грязная мостовая, мокрая мостовая, ночь. Меня часто посещал образ матери. Худенькая, седые волосы, серое платье, серое лицо и амбиции: «Мой сын преуспеет!» А преуспевают ли где-нибудь? А потом — бюро, листы присутствия, политические споры с моим коллегой, их продолжение уже на улице, в серое время аперитива. Столько мрачных, черных периодов, потому что я пил слишком много и образы стирались. То тут, то там смутный свет, полусвет в шторах сумерек. Были еще революции, гражданские войны, удар кулаком, который мне нанесли в ресторанчике. Много чего произошло. Вокруг меня. Без меня. Тем не менее это меня интересовало. Были трупы. Были революционные марши, разгневанные люди. Мертвый молодой человек на тротуаре, окруженный соседями по улице, которая так переменилась. Эти старики, эти пенсионеры, такие худые, такие немощные. Было ли все это? Впечатление такое, что нет, никогда не было. Маленький старик с белыми усами, была ли у него борода? До революции она была приятной, эта улица, со всеми ее стариками, с хромающим русским. Я его не очень любил. Прогуливаясь, я обходил квартал. Был проспект, стены заводов, и наша улица была чем-то посторонним. Мне нужно было больше гулять по ней, пользоваться возможностью. Надо было навестить друзей, коллег по бюро. Я часто собирался это сделать. Да, все ушло. Все. Нелепое сожаление, эта горечь, что шла изнутри, словно из желудка. Я столько всего видел! Карабины, поднятые кулаки, протянутые руки, всякого рода салюты. В моей жизни не хватало разнообразия, с тех пор как я поселился в этой квартире. Я много тосковал. Как она была права, Ивонна, что ушла. Ивонна или Мария… Я сам вынес ее чемоданы на тротуар, помог шоферу поставить их в багажник. Прекрасно все помню. Не такая уж и плохая у меня память. Что еще было? Что было? Был также этот школьный учитель, с седеющими волосами и черными усами.
«Я воспитал себя сам, сжав зубы, я сам себя сделал, — говорил он мне, сидя за своим столом, потом добавил: — Вы ничего не достигнете, мой друг, вы вспомните мои слова, меня уже здесь не будет, но вы вспомните эти слова, вы ничего в жизни не добьетесь».
Так и произошло.
Он протягивал в мою сторону указательный палец и говорил моей матери: «Он ничего не достигнет, мадам», — говорил он безжалостно, не оставляя ей никаких иллюзий, несмотря на слезы, стоявшие у нее в глазах.
Особенно сильно угнетало меня чувство упущенного. В сущности, все сложилось бы красиво, если бы я умел наполнять каждое мгновение каким-то смыслом. У меня же жизнь катилась по воле волн. А теперь все уже было кончено. Но эти воспоминания, эти картины, прокручивающиеся в кадрах моей памяти! Картины, немного путаные, немного туманные — столько всего забылось. Эти забытые фрагменты были словно черные пятна, закрывавшие образы. Это вечное чувство упущенных возможностей. Что я упустил? Что утратил? Чего мне не хватало? Я хотел бы ЗНАТЬ. Вот чего мне не хватало. Не хватало знания. Я был невежествен, но не настолько, чтобы этого не понимать. А знают ли что-нибудь ученые? И хватает ли им этого знания? Может быть, деревья знают больше? Животные многое знают. Я не сделал ни единого усилия, чтобы узнать, потому что чувствовал, что это невозможно. Из-за этого я был неутешен. Возможно, когда-нибудь все узнают. Другие узнают все. Эта усталость, которая все время давит на меня своей тяжестью. Усталость немощи. Да, есть миллиарды и миллиарды людей. Миллиарды живущих — и всеобщая тревога. Каждый, как Атлант, нес на себе всю тяжесть мира, каждый был одинок, удручен бременем непознанного, непознаваемого. Этим я и утешался — тем, что самый великий ученый был таким же незнающим, как и я, и отдавал себе в этом отчет. Но так ли это?
Однажды меня разбудило щебетанье птиц. Я открыл окно — к нему тянулись ветки дерева в белом цвету. До одной из них я мог дотянуться. Голубые и зеленые птицы вспорхнули с веток, потом снова вернулись на дерево. Я, старый домосед, совершенно не знал природы. Из кучи отходов, превратившейся в зеленую лужайку, выросло дерево. Ствол у него был гладким, крона цветущих ветвей раскрывалась как раз на уровне моего этажа. Я сорвал три чистых цветка.
— Идите сюда, посмотрите! — кричал я. — Посмотрите!
Ответом мне было лишь эхо. Потом в дверь осторожно постучала консьержка. Я заметил, что она уже начинала стареть.
— Какое красивое дерево во дворе! — сказал я. — Выросло за ночь. Посмотрите, если не верите! Слышите, как поют птицы?
— Ничего не слышу, — сказала консьержка и нехотя подошла к окну.
— Нет там никакого дерева, что вы мне рассказываете? — проворчала она.
Я посмотрел в окно — и увидел, что дерево исчезло.
— Но вот цветы, которые я сорвал с его ветки! Вот, видите! Я положил их на стол.
— Да, в самом деле, цветы, — удивилась она, — я никогда таких не видела. Откуда они?
— С дерева, с дерева, о котором я вам говорил!
Она снова посмотрела на цветы. Поставила их в стакан с водой, затем ушла, пожав плечами и не сказав больше ни слова.
Я был разочарован. Куда это дерево могло исчезнуть? Оно же было — вот три цветка. Я дотронулся до них, почувствовал их запах. Консьержка их тоже видела. Я удивился, но и успокоился. Снова подошел к окну. Стены и крыши, которые меня окружали, словно задрожали, я увидел это светящееся дрожание в разящем свете. Стены и крыши, казалось, отделялись друг от друга, их контуры расплывались. Они теряли свою толщину, становились предельно хрупкими. Теперь это были всего лишь занавески, все более прозрачные — рассеивающиеся в сумерках тени. Я видел, как они чуть колыхались, влево, вправо, дрожали, словно отображения в проточной воде, я видел, как они сморщиваются и медленно отдаляются, теряются в светящейся дали, исчезают в прозрачной дымке. Перед моими глазами распростерлась пустыня, огромная под светящимся небом, залитая солнечным светом, — распростерлась до горизонта. Теперь был виден лишь сверкающий песок. Моя комната казалась мне неверной, безмолвной точкой в необъятном пространстве.
Потом была долгая тишина. Я лежал на кровати, смотрел на двухстворчатый шкаф, стоящий у дальней стены. Его створки открылись и выглядели как огромные ворота. Я не видел больше ни одежды, ни белья. Только голую стену. Но и стена скоро исчезла. Две раздвинутые створки превратились в позолоченные колонны, поддерживающие очень высокий фронтон. На месте стены медленно обозначались образы. Все это стало ярко светиться. Появилось дерево с кроной из цветов; и листьев. Затем второе. Третье. Много деревьев. Огромная аллея. В конце ее был свет, более яркий, чем солнечный. Он приближался, охватил все пространство. Как все это может умещаться в моей комнате? Это намного больше, чем моя комната. Я не почувствовал ветра, от дуновения которого задрожали ветви и цветы, голубые и белые. Нет, чувствовался легкий ветерок! Это был луг. Какая она красивая — трава! Для кого этот луг, этот сад, этот свет? Аллея простиралась очень далеко. Посередине возвышалось дерево. Дерево или огромный куст? Справа от него, слева от меня, в голубое небо уходила серебряная лестница, начинающаяся в метре от земли. Я долго смотрел на нее, не осмеливаясь встать, приблизиться, боясь, что она исчезнет. Свет был очень сильным, но не слепил, глазам от него больно не было. Сверкали ступеньки. Сад приближался ко мне, окружал меня, я становился его частью, я находился в его середине. Прошли годы или секунды. Лестница приблизилась ко мне. Теперь она была у меня над головой. Прошли годы или секунды.
Потом все стало отдаляться, может быть, рушиться. Исчезла лестница, затем куст, затем деревья. Затем колонны вместе с аркой. Но часть этого волшебного, проникшего в меня света осталась.
Я принял это как знак свыше.
Перевод А. Жгировского1
Поезд остановился, и двери раздвинулись прямо перед стеной. Он, так как не собирался выходить и стоял у этих дверей — вышел.
У него будет достаточно времени, чтобы выяснить, почему он решил выйти: потому, что оказался готов к этому, или наоборот, от неожиданности; во всяком случае, когда он шагнул, то вполне естественно посмотрел себе под ноги — уступ ровно в ступню шириной показался ему, как видно, достаточным.
Как только он вышел, двери тут же захлопнулись; они сперва отскочили друг от дружки, зато потом, судя по резиновому звуку, сошлись намертво.
За время между ударами из белого мрамора стены успели выделиться искристые нити и точки.
Не оборачиваясь, он ощутил: поезд трогается.
Страха не было.
Он приложился к стене грудью, животом, бедрами и одним ухом, а руки прижал ладонями.
