Ближе к вечеру я заметил, что Сергей засобирался в Нижнюю Калитву.
— Что, сегодня ночуешь у жены? — спросил я, без умысла его задеть или разозлить, просто так, для констатации факта.
— Да, — нахмурился Сергей, избегая смотреть на меня, — пора заканчивать с ночными дежурствами по аэродрому.
После нашего разговора в парке Терновой чувствовал себя неловко в моём присутствии, хотя и не совершал ничего ужасного — просто возвращался к жене. В отношении любовницы он особо не зацикливался. Любовницы приходят и уходят — жёны остаются. Так, рассуждал Терновой в своё оправдание. И всё-таки, где-то в глубине души он понимал, что поступил нечестно, поступил так, как порядочные люди не делают. Это подспудное чувство вины давило на него, хотя он и делал вид, что ничего особенного не произошло.
Оставив Сергея в автопарке вместе с дежурным прапорщиком и дневальными, я пошел по уже темной дороге к баракам. В домике у Наташи еще горел свет, она тоже задержалась допоздна. У казармы стояли Приходько и Гуторин. По вечерам становилось прохладно, оба прапорщика накинули на себя демисезонные технические куртки. Они негромко переговаривались. Гуторин потирал кулаки.
— Что, секретничаете? — подойдя к ним, спросил я.
— А, замполит, — увидел меня Гуторин, — да вот рассказываю Вове, как надо заниматься воспитательной работой. Ты же говорил нам, что мы не только командиры, но и воспитатели.
— Конечно, — подтвердил я, — а кого перевоспитываете?
— Да вот, полковые позвали. Говорят, у них один борзой салага появился, никого не слушает, всех посылает куда подальше. Короче, не могут найти на него управу.
— Кто по национальности?
— Не знаю, вроде кавказец.
— А, — протянул я, — эти могут борзеть, особенно из Азербайджана. У них ведь другое воспитание — там всю работы по дому делает женщина. А здесь заставляют казарму мыть, туалет убирать. Это для них принципиально невозможно.
— Для кого для них? — вмешался в разговор Приходько.
— Для гордых кавказских мужчин, Вова, чего уж тут не понять. Ну и как, — спросил я у Гуторина, — как протекал воспитательный процесс?
За него ответил Приходько, который снял и протер запотевшие очки и снова водрузил их на свою физиономию.
— Михалыч, — сказал он, посмеиваясь, — я стою себе, смотрю, как по соседней дорожке идет боец, что-то насвистывает. Тело его скрывают от меня кусты, только голова движется. Вдруг вижу, голова скрывается и раздаются глухие звуки, как будто бьют по мясной тушке. Затем голова бойца появляется вновь и уносится из видимости с космической скоростью.
— Что потом?
— А потом из-за кустов появляется Андрюха, — Приходько кивнул в сторону Гуторина, потиравшего костяшки пальцев, тот пояснил:
— Руку отбил, давно не разминался.
— Так… — протянул я, — значит, занимаемся неуставными взаимоотношениями. А если он куда-нибудь напишет жалобу? Или пойдёт к особисту, если уже не пошёл?
— Замполит, — развел руками Гуторин, — ты же знаешь, что уговорами ничего не сделаешь, некоторые только силу понимают.
— То есть убеждение, ты хочешь совмещать с принуждением?
— Так и я о том же! — подтвердил Андрей.
Гуторин закурил, и огонёк сигареты засветился в темноте. Приходько тоже закурил.
— Витёк, я сегодня чуть инфаркт не заработал, представляешь? — произнес прапорщик.
— От мордобоя что ли?
— Да нет, в нашей комнате. После обеда прилег почитать, ну ты же знаешь, я всегда после обеда читаю…
— Конечно, — засмеялся я, — спишь как сурок.
— Не важно, — продолжал Вова, — прочитал несколько газет, задремал. Вдруг чувствую, что-то елозит по коленке.
— Наверное, приснилась девичья рука, — предположил я.
— В первое мгновение я тоже так решил, и в полусне стал гадать кто же это из девчонок.
— И кто же это был, дневальный? — тоже заинтересовался Гуторин.
— Чертова мышь. Пробралась под штанину почти до коленки — у меня в кармане были семечки. Я стал дрыгать ногой, чтобы выскочила, а она, сволочь, не выскакивает и всё тут! Представляете картину: лежу на кровати и изо всех сил пинаю воздух. Если бы кто-то зашел, точно подумал бы, что я шизик.
— А чего тут думать, мы и не сомневались! — на полном серьезе сказал Гуторин так, что я не выдержал и расхохотался.
Было около девяти вечера. Следовало зайти к майору Шахно и рассказать о нашем разговоре с Волчатниковым. Что-что, а самодеятельностью заниматься не стоило, тем более в армии. «Каждый сверчок, знай свой шесток!» — такие поговорки точно отражают роль военной иерархии.
Медленно, не особенно торопясь, я побрёл к бараку, где обретался начальник комендатуры и где ночевал, если не ехал домой в Нижнюю Калитву. Вечерняя тишина опустилась на лагерь как покрывало на кровать, отрезая все посторонние звуки. Только изредка слышались чьи-то мужские голоса, лай бродячих собак. Из раскрытых окон одной комнаты слышалась песня «Cosa say», ставшая популярной этим летом, которую пела итальянская группа «Ricchi a Poveri». Мягкие, убаюкивающие звуки неслись в тишине, напоминая приятный шелест морских волн, тепло пляжного песка.
Слушая эти лирические звуки, я не пошел прямо к двери комнаты майора Шахно, а обошел барак вокруг, по песчаной дорожке. Сам не знаю, для чего мне нужен был этот вечерний променад — просто возникло настроение прогуляться.
Вдоль всего здания широко разросся кустарник. Несмотря на начавшийся осенний листопад, на его ветвях еще было достаточно листьев, чтобы желтой ширмой прикрывать обстановку и обитателей внутри комнат от посторонних глаз.
Я почти дошел до конца здания и собирался повернуть назад, когда одно из окон, почти не закрытое зарослями кустов, привлекло моё внимание. Яркий свет изнутри освещал подступы к бараку и словно специально, занавески на окне были открыты, как будто хозяин хотел сказать: «Идите и смотрите на меня, я ничего и никого не боюсь».
Не в моих правилах заглядывать в чужие окна, особенно когда такое лирическое настроение, когда хочется гулять с девушкой под луной — обнимать её за плечи, читать стихи. Поэтому я осторожно скользнул взглядом по оконному стеклу, собираясь повернуться и идти назад, однако в последнее мгновение вдруг увидел мелькнувший в окне знакомый силуэт девушки в синей техничке. Это была без сомненья Наташа.
По расположению комнат я догадался, что эту занимал капитан Кравченко. Он сам не преминул показаться в окне, встав ко мне боком и что-то говоря своей собеседнице, которую скрывала деревянная стена здания. Он говорил с ней с таким выражением лица, с каким обычно говорят с зависимыми людьми — небрежно, покровительственно, бесцеремонно. Он что-то требовал от неё, чего-то добивался, а девушка не соглашалась. По всему чувствовалось, что это сопротивление будет продолжаться недолго, ибо Наташа ведь не случайно оказалась в комнате капитана.
И точно. Сквозь стекло я рассмотрел лицо девушки — оно было в слезах. Внутри меня возникло напряжение, которое заставило остаться на дорожке в полумраке и не уходить. Я стоял точно столб в полосе белого света, падающего на землю из окна, и, конечно, Кравченко, поверни голову чуть влево, легко мог бы меня заметить. А может, он и видел меня краем глаза, но не хотел прерывать спектакль? Я этого не знал.
Возможно, что это освещение, раздернутые занавески, театральные позы у окна — всё было подчинено единому замыслу — получению мучительного садистского удовольствия от унижения другого, который слабее и беспомощнее. Это удовольствие многократно усиливалось, если за унижением его жертвы наблюдал ещё кто-то.
Окончив, наконец, говорить Кравченко махнул рукой по направлению к тумбочке, стоявшей у кровати, подошёл и, повернувшись, присел на её край, широко расставив ноги. Мелькнула спина Наташи. Она подошла, опустилась на корточки перед капитаном, и потом голова её механически задвигалась взад и вперед. Я увидел, как Кравченко вцепился в края тумбочки, круглая голова запрокинулась назад, как у пловца, плывущего на спине.
«Вот тебе и сцена у фонтана!» — подумалось мне. Впрочем, это и следовало ожидать — события последних дней закономерно вели к такому финалу. Поможет ли это Сергею? Я сомневался. Люди типа Кравченко обычно берут своё и отваливают в сторону, особо не напрягаясь, чтобы помочь ближнему. «А Наташка просто дура!»
От раздражения, умиротворенное состояние моей души улетучилось. Я резко повернулся и пошел прочь от командирского барака, решив, что Шахно о наших планах расскажу завтра.
Просыпаться не хотелось. Снилось что-то хорошее, приятное, такое, чего я потом никак не мог вспомнить. От сна осталось ощущение лёгкости, полёта. Потом в голову стали возвращаться мысли, воспоминания, в том числе неприятные. Вспомнилась вчерашняя сцена в комнате капитана Кравченко.
