– Туда идите, – она указала на дверь.
Я вошел. Почти все помещение занимал огромный стол с разложенными на нем пучками трав, наполнявших воздух своим тяжелым и теплым духом. За столом сидела сухонькая пожилая женщина с очень светлым и морщинистым личиком. Она как-будто состарилась, сохранив свежесть молодости. Справа от нее лежал ворох травы, слева – небольшие аккуратные пучки. Не здороваясь, она смотрела на меня, ловко увязывая траву в очередной пучок. От катушки в рот тянулась нитка, край которой свисал с губы.
– Говорите, зачем пришли, – услышал я за спиной.
– Помощь нужна не мне, – начал я. – У меня есть знакомая.
– Полюбовница.
– Ну, нельзя так прямо сказать, что любовница...
– Чего это нельзя? – буркнула Марина. – Ты вон весь в ней, я ж сюда слышу. У нее много мужиков, но ты ей сейчас милей других.
Я опешил. После чего мне только осталось рассказать короткий вариант истории про приходящего к Лизе самоубийцу Кононова.
Марина слушала не перебивая. Она немного косила, и я все не мог понять, куда она смотрит. Иногда на меня, иногда как будто на кого-то надо мной, вызывая желание оглянуться. Когда я закончил, она сказала:
– На него грех повесили, вот он и мается. Его отпеть надо.
Она перестала вязать траву.
– У тебя деньги есть?
– Есть что-то.
– Пятерку дай.
Я извлек из кармана джинсов смятые рубчики, отсчитал пять и, распрямив, положил на стол. У меня оставалось еще три рубля, а жить до получки предстояло с неделю. Рубли тут же исчезли, а на их место прямо из рук Марины начали выпадать карты. Она разметала их перед собой, окинув взглядом, поправила несколько карт и снова собрала в колоду, скользнувшую к ней в рукав.
– Хлопот у тебя полон рот, милый, – сказала она. – Девок вокруг тебя две, одна червовая, другая пиковая. Обеих бросай пока не поздно, жизни тебе с ними не будет, одна беда. В казенном доме хлопот много. Два короля тебя в голове держат, один бубновый, один трефовый, трефовового берегись, но бубновый тебя спасет. Руку давай.
Я протянул руку. Марина взглянув на ладонь, поставила последний диагноз:
– Жить долго будешь, тем и утешься. Иди.
– Так что мне сказать моей... э-э..., ну подруге моей, про того ее парня, а?
– Отпоет пусть.
Я все стоял, и она тогда добавила:
– Поля, проводи его.
Поля! Полина! Это, конечно же, была она. Подведя меня к калитке, она вдруг сказала:
– Так это ты?
Сгорая от стыда, я сказал:
– Я искал тебя потом.
Помолчали. Она рассматривала меня с нескрываемым интересом.
– Это твоя бабушка? – спросил я.
– Так это я у тебя спала тогда? – проигнорировала она мой вопрос.
– Не помню, – соврал я. – Ну, в смысле помню, что в одной постели, а больше не помню.
Она сунула руки в карманы кофты.
– А я помню.
– Да ничего не было, наверное. Я такой пьяный был...
– Все было.
Собака, гремя цепью, пошла в нашем направлении и остановилась, поводя ушами и поглядывая на хозяйку, не требуется ли подмога.
– А где ты бываешь? – спросил я.
Она пожала плечами.
– Везде бываю.
– Так как же тебя найти?
– Да не надо меня искать, – улыбаясь, она смотрела на меня.
– Не надо?
– Не-а.
– Так мы больше не увидимся?
– Чего, увидимся еще. Не волнуйся.
– Как?
Она стала потихоньку закрывать калитку, вытесняя меня на улицу Метизную, очутившись на которой, я подумал: какая мне разница, где она бывает? Я что, хочу встречаться с ней? И потом провожать ее в это хреново-коленово? Тем более сейчас, когда я мог прямым ходом направиться к моей роскошной Лизе, отчитаться о проделанной работе и тут же получить по заслугам?
Когда я только вспомнил о Лизе, у меня начался приступ микро-гипертонии. В штанах, я имею в виду. Я даже остановился. Какая она была страстная, какая ненасытная, какой заразительной была ее жадность! Оглянувшись по сторонам, я запустил руку в штаны и поправил свое хозяйство – стволом вверх – иначе идти было просто невозможно. Я хотел ее, она явно хотела меня. Я имею в виду Лизу. По отношению к Полине я не испытывал ничего, кроме чувства вины. Вины по поводу совершеннейшего недоразумения. Нет, всякое в моей жизни было, но чтобы бросить человека в парке после проведенной вместе ночи?! Это было смешно, но вспомнив, как она свернулась на скамейке, я испытал чувство жалости, какое испытывают к ребенку. Конечно! Как она могла мне объяснить, где она живет?! И, тем не менее, я бросил ее, бросил, как последняя сволочь! Ну, не пошел бы я в тот день на работу, что бы случилось? Сказал бы, что отравился, что было чистой правдой, что возьму день за свой счет, что отработаю потом, ну что бы было? Ничего! Еще бы и провел день с ней. И тут меня посетила мысль, которая меня заставила даже остановиться. Главное, что было бы: меня не послали бы выяснять круг знакомств Кононова и я бы не встретил Лизу. Первое следствие было негативным. Зато второе – вполне неплохим. Полина была в этой истории случайным человеком, и как случайного человека ее просто надо было вычеркнуть из списка части.
Соборная площадь точно была особенным местом. Недаром собор построили здесь. Его, говорят, было видно далеко с моря. Потом его взорвали, поскольку религия являлась одной из форм опиума, вызывающего привыкание и сильную зависимость. Взрыв собора стал последним эпизодом войны между двумя мафиями, одна из которых проталкивала на рынок опиум, а вторая – кокаин. Кокаинисты победили, найдя поддержку у чекистов и тут же присадив их на свой товар. После чего те начали прочесывать страну в поисках японских шпионов, марсиан-гипнотизеров, инженеров-вредителей, крестьян-отравителей, масонов и представителей формального искусства. Кровь потекла рекой. Из-под земли были слышны круглосуточные вопли истязуемых, прерываемые тарахтеньем пулемета, подводившего четкую пунктирную черту под очередным приговором самого обдолбанного кокаином суда в мире.
Странное дело – куда бы я ни шел, непременно оказывался на Соборной площади. Она была главным перекрестком города. И сейчас я снова оказался в сквере возле школы, которую когда-то окончил. Школы, которую построили из камней того самого взорванного собора, из-за чего, говорят, над зданием этим висело проклятье. Это было, конечно, натуральное суеверие, тем не менее, здание постоянно давало трещины. Его камни как будто были недовольны нынешним местоположением и стремились порвать навязанные им связи, чтобы вернуться на свои старые места Когда я учился во втором или в третьем классе, стена, на которой висела доска, треснула. Это произошло во время урока. В возникшее отверстие можно было засунуть кулак. Наша учительница Нина Андреевна, сильно побледнев, велела всем построиться и взяться за руки. Она вывела нас из класса, а потом из школы строем по два, подгоняя, чтобы мы быстрей спускались по лестнице. И потом также подгоняла, когда мы перебегали через дорогу в сквер. Было прохладно, потому что была уже поздняя осень и пронизывающий ветерок мел по асфальту желто-коричневую листву. Велев не расходиться, Нина Андреевна вернулась в здание и скоро из него начали бегом выходить другие школьники. Скоро весь наш край сквера заполнился коричневыми и синими формами, как это бывало на праздники. И я услышал, как кто-то из старшеклассников крикнул, что школа сейчас наебнется. Я не мог вникнуть в смысл слова, пока стоявший рядом со мной хулиганистый соученик Валерик Черный громко повторил: “Наебнетца!”, и расхохотался. И я расхохотался вслед за ним, хотя точно значения этого слова не понимал. Мой детский организм таким образом разрядился от напряжения. Потом несколько учителей стали заходить в здание и выносить охапками нашу одежду. Через несколько недель трещины заштукатурили, но появились новые, и часть классов все время ремонтировали. Из них выходили рабочие в твердых от пятен извести и краски брюках и куртках, оставляя на надраенном красной пахучей мастикой паркете белые следы подошв.
Выйдя из трамвая, привезшего меня с Пересыпи, я постоял у входа в аллею, которая вела к школе, и поймал себя на мысли, что смотрю на ту самую скамейку, где оставил Полю. Я виделся с ней, живой и невредимой, час назад, говорил с ней, но снова пришел на то место, где оставил ее. Бред какой-то. Хотя, в этом бреду появилась одна реальная деталь – брошенную звали Полей. И я нашел ее. Но больше не планировал видеть.
– Молодой человек, купите цветочки, – услышал я.
У низкой чугунной ограды парка сидело несколько бабок с ведрами, в которых стояли цветы. Я подошел к позвавшей меня. Ведро было полно гладиолусов. Я не любил гладиолусы. Гладиолусы были хороши только для того, чтобы класть их по диагонали на могильные плиты военных моряков на Аллее Славы в парке Шевченко. Я достал оставшуюся трешку, которой мне хватило ровно на одну розу. С бархатными листьми, почти черными на кромках темно-красных лепестков.
Тетка достала из кармана мятого пиджака кусачки, аккуратно срезала со ствола шипы и завернула розу в кусок газеты. Она протянула розу мне, но потом, видно, совесть взяла свое.
