Владимир Рафеенко - Московский дивертисмент [журнальный вариант]

По-моему, мы с сестрами в это время тоже заболели, неуверенно сказала Джанет, хотя это давно было, и я точно не помню. Видно, поэтому мать не могла к тебе приезжать. А отец, как всегда, был на полигонах…

Ладно, заболели — так заболели, пусть рассказывает дальше, забавная история. Щелкунчик обернулся к Фрицу, так и что, ты научился хвалить этого грудничка? Да, признался Фриц, я хвалил! А за что хвалить-то младенца, мне тогда было непонятно. Как, впрочем, и сейчас. Поэтому я придумывал, за что его хвалить. Его мать очень веселилась при этом. Да и как ей было не веселиться, если я хвалил его примерно такими словами. То есть такими словами, которые считал самыми лучшими, значительными, самыми, если угодно, торжественными.

Фриц задумался, потом скорчил умилительную мордочку и произнес тоненьким голоском, какой же ты все-таки коммунист, какой же ты летчик, какой же ты металлург, какой же ты сталевар, какой же ты колхозник, какой же ты Риббентроп, какой же душистый горошек! Обожди, вскричал Щелкунчик, смеясь, откуда вдруг возник Риббентроп? А черт его знает, сказал Фриц, усмехаясь, черт его знает, в самом деле! Но откуда-то же возник?! А, я даже знаю откуда! Это, вероятно, мне “Семнадцать мгновений весны” подгадили! Оттуда я взял Риббентропа, это точно! Потому что больше неоткуда. Говорю, Риббентроп ты мой хорошенький, а мать его смеется-заливается! И поощряет меня! А знаете, как она поощряла меня? Ну, подумайте немного, догадайтесь сами! Это же так естественно — то, что она делала! Нет-нет, зубастик, нет, ты развращен, мой друг, все-таки до крайности! Нет, тысячу раз нет! Ничего такого не было. Да и мал я был слишком для такого рода экспериментов. Нам, запертым внутри этого бокса, было не до секса.

Она поощряла меня тем, что давала мне сосать свою грудь! Какой кошмар! Ничего, совершенно ничего кошмарного! Совершенно ничего кошмарного, Джанет. Странно это, просто очень странно, я и по сей день помню, каким был вкус ее молока, и совершенно не помню вкуса молока своей матери. Но ничего ужасного в этой памяти нет!

Брадобрей, говорил я сморщенному человеческому существу, брахмапутра, бастурма, бидон, бакалея, баклажан, ты мой, а мать его смеялась как безумная! Ну, ясно, почему смеялась, потому что тоже немного сходила с ума в одиночестве. Самолет, ячмень, патефон, бутерброд, громко выговаривал я изо всех сил, гречка, коромысло, тубус, дробь, дерево, пароход, сбруя, лампа, стон! А она смеется, а потом говорит мне, иди сюда!

Я подхожу на цыпочках. Она была большая, рыжая, с синеватыми навыкате глазами. Как сейчас помню, у нее была такая советская сорочка в желто-черную клеточку, она вообще носила отчего-то широкие мужские сорочки! Этот материал был на ощупь, знаете, мягонький такой, ворсяной.

И вот из рубашки навстречу мне она вынимает грудь! Белейшую, с редкими черными длинными волосиками, которые то там, то сям проросли на ней, мягкую, но при этом и упругую, с огромным соском, торчащим навылет, как пистолет. Она берет рукой мою голову, приближает к этому соску и просит дрожащим голосом, только не кусай, пожалуйста, мальчик, только не кусай.

Я знаю, вы сейчас скажете, что это ненормально и все такое. Нет, ее винить нельзя! Ни в коем случае! Вы только со стороны посмотрите на эту ситуацию. Как будто из космоса. Давайте вместе посмотрим. Делать-то нам все равно нечего. Представим, что мы с вами в космосе, а там где-то вращается маленькая и, заметьте это, голубая планета. А на этой планете в маленьком здании, не очень хорошо освещенном вечером, но теплом и, в общем-то, достаточно пригодном для жизни, в маленькой комнате, так называемом инфекционном боксе, находятся трое существ. Одно существо, совершенно не способное ни к каким активным действиям, кроме испражнения и крика, второе — я, чуть подросшее, совсем малоспособное и озабоченное только лишь одним: как выжить с меньшими потерями. И третье существо, более состоятельное в социальном плане, чем мы, но, по сути, озабоченное тем же самым, что и мы, — выжить, вылить и выразить себя.

О, как мы цеплялись друг за друга! Что это был за тройственный союз! Наша связь основывалась на случайности, на инфекции, на тяжести и невозможности молчания. Но мы были необходимы друг другу. Женщина поила нас молоком, я давал имена, а младенец соединял нас с ней связью нерасторжимой и светлой! Это была чистая дружба трех неравных существ, о которой я потом мечтал долгие годы!

И вот что еще я должен вам рассказать. В один из вечеров позднего декабря, когда за окном мела вот такая же точно поземка, а весь медперсонал успокоился наконец-то и сгинул куда-то, пропал в извивах и тишине бесконечных больничных переходов, мы снова стали играть. Она положила младенца на столик, раскрыла его пеленки. Он с надувшимся животиком, наевшийся ее молоком, сосредоточенно и бессмысленно смотрел вверх, вяло поигрывая ножками и ручками. Он был доволен. Ему было сытно и тепло. Да, даже слишком тепло. В боксе было жарко. Я это помню оттого, что сам был в трусиках и в футболке.

Я стал над младенцем, она села на стул рядом и приготовилась слушать.

Посмотрев в окно на летящие в темноте комья снега, я подошел к стене и выключил свет. В боксе не наступила полная тьма, нет, света было довольно, чтобы различать друг друга и младенца, лежащего на кушетке. Этот рассеянный синеватый свет лился из коридора, проникая к нам из-за матовых непрозрачных окон, соединяющих стену и потолок.

Зачем ты выключил свет, спросила она, что ты еще придумал?! Так надо, сказал я по какому-то наитию, так надо! Я склонился над младенцем и начал называть его имена! И о чудо! Повинуясь каждому моему слову, младенец изменялся! Я говорил “яблоко” — и он становился яблоком! Я говорил “селедка” — и вот на кушетке била хвостом слабосоленая рыба! Я говорил “карандаш” — и в следующее мгновение огромный грифель смотрел на меня своим черным изысканным взглядом! И самое-самое главное: я говорил “мама” — и это была маленькая, совсем крошечная мама, я говорил “папа” — и на кушетке лежал усатенький смешной отец, я говорил “женщина” — и вообще какая-то женщина неутомимо дрыгала передо мной своими голыми ногами, я говорил “мужчина” — и это был мужчина моих снов!

Я не помню, сколько это длилось! Я не знаю, чем все это закончилось и закончилось ли это вообще когда-нибудь! Возможно, это все длится до сих пор! Да-да, до сих пор длится под декабрьскую вьюгу, на глубине второй трети двадцатого века, в маленьком больничном боксе! И вот я говорю вам: Император крыс — и он появляется! И я говорю вам: Третий Рим — и вот он, смотрите, пылит снегами за нашим окном! И я говорю вам, здравствуйте, мои милые! Как хорошо, как славно, друзья мои, и этот треугольник, эта связь наконец повторяются! Я счастлив! Я вас придумал! И мне больше нечего желать. Я засыпаю. Я засыпаю и думаю о вас, мои друзья, фантомы и ужасы моего одинокого сердца!

Полковник Менетий ехал по Москве на заднем сиденьи своего служебного автомобиля, смотрел на падающий снег. Настроение было, мягко говоря, не очень. Каждый день какие-то неприятности. Вот сегодня в связи с отсутствием состава преступления, процессуальными нарушениями во время задержания, под нажимом вышестоящих, равно как и при полнейшем попустительстве нижестоящих, были отпущены почти все задержанные во время операции “Наркотиковый стоп” в клубе-ресторане “У серой крысы”! А кое-кого, признаться, Менетий с удовольствием упек бы лет на семь — восемь! Конечно, некоторые нарушения были, да и насилие пришлось применить! А как без него, без насилия?! Никак. Насилие — это обратная сторона нежности. Менетий всегда об этом помнил, какую бы работу ни выполнял. В этот же раз, собственно, некогда было разводить церемонии. Никто не думал в ресторан соваться в тот вечер, но штатный осведомитель внезапно сообщил в диспетчерский центр “Гефеста”, что в притоне в состоянии тяжелого наркотического отравления погибает родной сын Менетия, Патрокл!

Да и не выпустили бы их, этих гадов! Нет, не выпустили! Менетий бы не позволил этого сделать, если бы ночью в камере от остановки сердца не помер Фриц Штальбаум, один из совладельцев клиники Гектора Трахера! Общественность тут же подняла вой! Правозащитные организации встали на дыбы! Не вникая в подробности, где имели место нарушения, а где нет, было приказано прекратить разбирательства по всем моментам дела! И с таким усердием, а главное, с риском для жизни сделанная работа пошла насмарку! А ведь сотрудники “Гефеста” потратили на разработку этого клуба два года!

Но не это мучило полковника Менетия. Совсем не это. Вчера вечером, двадцатого декабря, как руководитель группы специального назначения “Гефест” он был приглашен на Совет безопасности, где присутствовал Президент. В повестке дня стоял один вопрос — серая опасность и пути ее устранения. Сразу, конечно, встал министр Российской Федерации по делам гражданской обороны, чрезвычайным ситуациям и ликвидации последствий стихийных бедствий.