Я не помню, сколько длился дождь.
Запах мандаринов стоял в ноздрях, как долгий крик. Сырость трупными пятнами темнела на стенах моего кабинета; побелка падала с потолка на безвкусный ужин. Мужчины, остававшиеся у меня, жаловались, что ночью на них течет с потолка, и они просыпаются со ртом, полным холодной воды.
Большой канал вышел из берегов, из него вынимали мертвых детей, так и не успевших научиться быть рыбами.
Я стояла у окна, курила и слушала, как мать в соседней комнате катает по полу бутылку.
И тогда мне доложили, что монастырь затопило. Со всеми запертыми монахами и этим деревянным зверинцем.
«Разве он не всплыл?» — спросила я своего заместителя.
Заместитель вытер платком пот. Это был один из тех «подлинных гробализаторов», которые когда-то ворвались на нашу конференцию, призывая облизать «отеческий гроб»… Теперь у него все в порядке: потолстел, полысел, женился на аспирантке. Старший сынок уже в отряде приматов, вундеркинд.
«Разве он не всплыл?» — повторила я.
«Нет, не всплыл. Некому было спустить его со стапелей. Может, только рыбы выплыли. Но мы их отловим».
«Разденься!»
«Что?»
«Я сказала — разденься!»
Побелев, начал стягивать штаны. Отклеивать прилипший к потной рубашке пиджак.
«Хватит».
Стоит в одних трусах, расплывшийся, пахнущий газетами, истерикой, плесенью.
«Сколько у тебя эйдосов?»
«Я освобожден от эйдосографии по состоянию здоровья».
«Извини, я просто хотела посмотреть, как проходит время. Я думаю, стариков следует убивать. В Центре мира не должно быть ни старости, ни болезней».
«Не надо…»
«Хорошо, не сейчас. Иди к своей жене. Кстати, ты в курсе, что она тебе изменяет с одним молодым быком-второгодником?»
Медленно стекают капли по стеклу, тихо покачиваются на дне озера крылья птиц, гривы лошадей…
«Хотя какая разница, — говорю я, лаская его холодную сутулую спину, — если бы этот зоопарк всплыл, то это уже когда-то было, и лодка со зверями, и семитская радуга и семь-сорок на раскисшей после дождя земле… Все это уже было! Но теперь это все осталось на дне озера, и это тоже было, и невидимый город, и какая-то дева… Ничего нового. Закон повторения, мой дорогой голый коллега. Почему ты молчишь?»
«После ночей с тобой я разучился говорить и мыслить», — хрипло отвечает он и резко замолкает — я кусаю ему мочку уха.
«Да, — отвечаю я, освободив ухо. — Но зато ты смог защитить кандидатскую. Ну, не хнычь».
По-дружески потискав его мокрые от страха ягодицы, отпускаю.
Он вылетает из комнаты, забыв про одежду.
Пытаюсь вспомнить, как лежала с ним, молодая и злая, а рядом благоухал шампунем бутафорский гроб. Ничего, кроме запаха, не осталось. Кроме запаха и шершавых губ Агафангела. Его удивленных, красноватых от болезни, глаз: «Разве ты не мальчик?»
Зеленоватое лицо моего зама просунулось в дверь: «Я возьму одежду?» Входит мокрый, с улицы, оставляя на паркете поблескивающие следы. Я достала полотенце. Стала вытирать его жирную спину, сатанея от собственной заботливости.
«И вот что, — сказала я, когда он просовывал ногу в штанину, — надо начать массовую закупку мандаринов. Обоснование придумайте сами. Пусть в городе пахнет мандаринами. Мандаринами!»
Тысячи мандаринов поплыли в Центр мира. За день улицы покрывались слоем кожуры. «Это все ради тебя, Агафангел!» — говорила я, проплывая по темной жиже Большого канала. Я стояла в своем мужском костюме на палубе и махала толпе, которая шелестящей лентой ползла по набережной. Многие в ней в разное время были моими любовниками. Я узнавала их: отполированные страхом лица, пустые зрачки, ампутированная до обрубка речь… Хранили ли они тайну нашей диффузии, яростного обмена молекулами? Хранили?
Вдруг где-то совсем рядом я услышала: «А вы знаете, мне кто-то говорил, что Академик — женщина!» — «Не может быть…»
Вернувшись, бросилась в комнату матери. «Ты? Ты распускаешь обо мне слухи?» Мать сидела в кресле и молчала.
«Ты все время шпионишь, шепчешься со всякими алкашами, ты!»
И она снова промолчала. Первый раз она слушала меня так внимательно, не перебивая. Она была мертва.
Наверное, уже день. Я не заглядывала к ней. И не чувствовала запаха. Это меня особенно поразило, когда я стала трясти ее голову. Я, с моим гениальным носом, не чувствовала запаха тления. Только запах мандаринов.
«Извини, мама, — сказала я, пятясь из комнаты. — Я была все эти дни очень занята… Я хотела подарить тебе кольцо, кольцо желаний. А ты была, как всегда, пьяна. А я не выношу пьяных, мама. Слышишь, я не выношу пьяных!!!»
С потолка на меня сыпались мандарины, катились по полу, мягко били по черепу…
— Ты ведь не хочешь чай? Не надо пить чай. Там плавают эти… Чаинки. Они забиваются в рот, шевелятся. Рот превращается в чайное ситечко… После ухода матери у меня начали исчезать слова. Слова, которые я копила всю жизнь. Которые, как пыльцу, собирала с моих ночных вздрагивающих цветов. Я шарила во рту языком, пытаясь нащупать хоть одно потерянное слово. Ха-ха-ха!
Старлаб очнулся.
Он все еще был в каком-то оцепенении, почти полусне. Лицо куклы было совсем близко, так что были видны железные штыри, которыми приводились в движение губы.
— Последние годы я почти не вылезала из Центра диффузии. У меня воспалились придатки, врачи пугали опухолью… Но только прижимаясь к этим трем отверстиям, я могла удерживать слова. Только так я могла вытягивать слова из моих партнеров по диффузии по ту сторону стены. И клиенты уходили, онемевшие, словно с вырванными зубами или прикушенным до крови языком. «Почему вы не пользуетесь инструментом?» — спрашивали меня другие работницы из смежных отсеков, когда я начинала выть от боли. «Мир полон слов, — отвечала я. — В начале было слово, и несчастны те, кому слова не дано. Несчастны те, у кого рот — лишь могила языка; не утешатся те, чьи губы склеены косноязычием… О, прекрасный, серебристый мир слов!» И снова начинала тихо выть от боли в низу живота. А мои напарницы не могли даже догадаться, что великий Академик, плывущий, как памятник, над толпой, и бестолковая баба, жмущаяся к трем загаженным отверстиям, — это одно и то же, совершенно одно и то же!
В углу комнаты ожили настенные часы, раздался бой. Распахнулась дверца, явилась птица с большеглазым человеческим лицом, запела: «И держала чашу в руке своей, наполненную мерзостями и нечистотою блудодейства ее».
Пропев это двенадцать раз, спряталась в часы.
— Не было у меня никакой чаши! — крикнула кукла и показала часам деревянный, выкрашенный в синюю краску язык.
Повернулась к Старлабу. Язык втянулся обратно в рот.
— Уже полночь. А я тебе еще ничего не сказала. Ты ведь мой избранник. Я успела осуществить диффузию со всеми мужчинами Центра мира… Никто уже не приходил ко мне. Ночью я лежала одна, курила до потери сознания, чтобы убить никотином белую лошадь тоски. Или думала о будущем. Не о своем — мое будущее было затянуто облаком опухоли. Я думала о будущем Центра мира. Гадала по Платону, открывая наугад страницы. Прогноз был неутешительный, и я тянулась за новой сигаретой. И тогда я вспомнила об одной разработке, которой когда-то занимались у нас в Академгородке, пока я не навела там порядок. Куклы! Большие говорящие куклы… Утром я уже диктовала письмо. Через полгода с Окраин прибыл первый образец. Образец был мужского рода, ходил, двигал руками, открывал и закрывал рот. В туловище было записывающее устройство: что надиктуешь, то он тебе и скажет. Я стала диктовать. Читала ему вместо сказок на ночь всего Платона, потом диктовала свои мысли, потом целовала его в железный лобик и желала спокойной ночи. С каждым днем наших диктовок выражение его лица делалось все более циничным. Он начал мне отвечать — моими же словами опровергал мои же утверждения. Я кусала губы и даже попробовала его соблазнить. Бесполезно. Вначале он требовал себе афинских юношей, потом просто сбежал. Его видели с медузами, с собаками. Наконец, отловили — рывшегося в какой-то помойке, где он, как утверждал, искал чистые идеи. И тогда я заказала еще одну куклу…
Встала, подошла, раскачиваясь, к дивану. Села. Повернула голову к Старлабу.
— Закончив диктовку, я еще надиктовала ей словесный портрет тысячи мужчин, которые должны будут, по очередности, победить раз в год в конкурсе красоты, на котором выбирают красавцев для стражи. Так уже пятнадцать лет после смерти Академика раз в год я принимаю здесь одного красавца… И в этот раз описание на конкурс совпало с тобой. Помнишь, как два дня назад ты, заблудившись, вошел в зал, когда там шла репетиция? Тебя заметил НС…
(…Внимание! Свет. Я сказал, свет. Если я говорю — свет, значит, свет. То, что вы мне даете, МНС, называется другим словом… МНС, я вас люблю! Помашите нашим финалистам!.. МНС, перестаньте эти ваши цирковые штуки. Вы разобьетесь в вонючую лепешку, и у нас даже не будет осветителя, чтобы ваши похороны прошли прилично… Итак, мы начинаем. Мы начинаем репетицию. Репетиция это тоже ответственно…)
