Борис Кригер - Кружение над бездной

— Вы станете священником, но через вас ко мне придет искушение. Об одном прошу вас: не восставайте тогда против меня и не атакуйте.

— С чего вы взяли, что я буду вас атаковать? — смущенно спросил Герберт, хотя прекрасно знал, что при стечении определенных обстоятельств вполне на это способен. Это ведь по–прежнему был тот самый неумолимый борец Герберт Адлер, лишь слегка подправленный и затушеванный христианскими принципами… — Отец Никифор, послушайте, я вовсе не добиваюсь священства. Святой Герман Аляскинский не был священником, а все же крестил тысячи алеутов. Я не думаю, что, став священником, я мог бы сделать намного больше того, что и так делаю… — Герберт кривил душой. Конечно, ему хотелось бы стать наконец священником… — С чего вы взяли, что я буду выступать против вас?

— Не надо никаких вопросов. Просто пообещайте мне, что когда вас заставят сделать выбор, вы останетесь нейтральным.

— Обещаю, — неуверенно вымолвил Герберт. — Но все–таки что произошло?

— Меня вызывают к архиепископу… Видимо, дадут разнос. Я, видите ли, не люблю подчинятся. Не переношу начальства.

«Донесли», — подумал Герберт, который сам несколько раз именно так охарактеризовал на людях отца Никифора.

— Вам сказали, что я плохо о вас говорил?

— Пока нет, но пообещайте мне…

«Мало ли, отец Никифор монах, молитвенник, может, ему что и открылось по молитве…» — подумал Герберт.

Отец Никифор попрощался. Герберту припомнились стихи этого одинокого человека, всецело посвятившего себя Богу:

Герберт в задумчивости прошел в кабинет. Из мусорного ведра доносилась рождественская песенка. Сотрудники подарили ему неисправную играющую открытку, и он в шутку всем жаловался, что вот до чего дошел бизнес, что даже музыкальные открытки не играют. Дома открытку схватил маленький Патрик и как–то так сжал, что вдруг она заиграла, но теперь наоборот: уже никто и ничто не могло ее заткнуть. Выброшенная в ведро, открытка все равно не унималась. Герберт отправился спать, но и на следующее утро открытка продолжала — правда, уже немного фальшивым голоском — напевать все ту же песенку. Он разворошил бумаги в корзине, нашел непокорную открытку и перерезал бунтарке проводок ножницами. Музыка смолкла. Герберт стало грустно. Показалось, что он лишил жизни нечто живое, пусть раздражающее, но невинное…

— Поганый я человек. Вот и открытку убил… — огласил он себе приговор.

В комнату вошла Эльза.

— Все–таки пообещай, что ты не будешь больше жаловаться на отца Матвея!

— Кто тебе сказал, что ты должна быть моей ходячей совестью? — неожиданно вспылил он. — Да, я пожаловался благочинному, что он причащал без исповеди. Это, если хочешь знать, мой долг.

— Прежде чем жаловаться, ты должен был обсудить это с ним…

— Я пытался, но он рассердился из–за менее значительной вещи и ушел, хлопнув дверью. Ты хочешь, чтобы я стал священником, но совершенно не собираешься меня уважать… а ведь так не бывает!

— Я уже не хочу, чтобы ты стал священником…

— Чего еще ты более не хочешь?

— Мне нравятся твои цели, но мне противны твои средства…

— Когда на моих глазах нарушают каноны и от этого страдает наша миссия, я не могу и не буду молчать. А тебе нужно привыкать не вмешиваться в подобные дела. Ты не можешь одновременно стать матушкой, женой православного священника, и при этом оставаться мегерой на уровне эмансипированной фемины!

— Герберт, я достаточно хорошо тебя знаю. Ты протаскиваешь свои деловые методы в православие. Я не хочу сказать, что этих методов до тебя в нем не было, но я просто не хочу, чтобы ты занимался интригами… И еще не хочу, чтобы ты все время угрожал уйти от меня.

— То, что ты называешь «уйти», — это плод твоего воображения. «Уйти» — это значит связаться с другой женщиной, завести семью на стороне и вернуться лет через пять… То, что я заперся в своей комнате, не называется словом «уйти».

— Но ты жил три дня на даче…

— Но у нас больше нет дачи и мне некуда больше уходить. У меня нет своего автомобиля и нет денег на гостиницу.

— Я не хочу, чтобы ты оставался только потому, что тебе некуда уйти…

— Оставь меня в покое. Пожалуйста… Тобой бес крутит, которому очень не нравится все, что я делаю. Ты стоишь надо мной, когда мне надо делать рождественский номер газеты. А вчера ты приставала ко мне перед самой службой, чтобы лишить меня молитвенного настроения и воспрепятствовать моей проповеди!

— Я не думаю, что я делаю это с теми намерениями, о которых ты говоришь.

— Между тем это очевидный факт.

— Ты хочешь стать священником, чтобы окончательно покорить меня своей воле!

— Нет, ты хочешь, чтобы я стал священником, а ты будешь диктовать мне каждый шаг и указывать, кому отпускать грехи, а кому нет. Почему бы тебе самой не стать священником? Только тебе нужно будет сменить конфессию. У англикан, например, модно возводить в сан священника женщин!

— Может быть, ты прав, и я лезу не в свои дела… — на глазах Эльзы показались слезы.

— Ну что мне ей на это сказать? Отче! — Герберт посмотрел на иконы. — Мне так тяжело с тобой. Легче справиться с сотней еретиков, чем провести одну беседу с собственной женой. Разве это нормально?

— Поверь, мне тоже с тобой нелегко.

— Отчего же?

— С тобой все происходит слишком стремительно. То ты бизнесмен, то ты священник. Согласись, перепады высот очень чувствительные.

— Давай помиримся, — неожиданно предложил Герберт.

— Хорошо, — согласилась Эльза, тем более, что продолжать разговор стало совершенно невозможно. Маленький Патрик лез из кожи вон, чтобы привлечь к себе внимание. Он разбросал целый ворох бумаг по полу и, валяясь на них, орал во весь голос. Когда родители не обратили на это должного внимания, он принялся рвать бумажки, среди которых были и документы со стола Герберта, и аккуратно складывать их в мусорное ведро, где покоилась убитая Гербертом рождественская музыкальная открытка.

Герберт отвечал в своей газете на набившие оскомину однообразные вопросы читателей. Почему бы Богу не явить Себя таким очевидным образом, что люди были бы просто вынуждены поверить в Его существование? Один из христианских авторов размышляет: «Моя вера страдает от избытка свободы, от множества искушений не доверять Ему. Временами я хочу, чтобы Бог настиг меня, превозмог мои сомнения полной определенностью, дал окончательные доказательства Своего существования и Своей заботы. Я хочу иметь дело с Богом, не вызывающим и тени сомнений, на Которого я могу уверенно указать моим сомневающимся друзьям». Однако далее продолжает: «Чем больше я познаю Иисуса, тем большее впечатление на меня производит то, что Достоевский назвал чудом Божьей сдержанности».

Иисус мог бы совершить такие внушительные, впечатляющие чудеса, что люди были бы просто вынуждены поверить в Него. Он мог бы исцелять целые города одним публичным провозглашением. Он мог бы совершить много других чудес, от которых захватило бы дух, и этим принудить людей поверить в Него. Но Бог всегда сохраняет свободу воли, которую Он нам дал, когда сотворил нас.

Удивителен отказ Бога творить показательные и принуждающие чудеса. Ужасающее Божье уважение человеческой свободы так абсолютно, что Он дал нам силу жить так, как будто Его не существует, плевать Ему в лицо, распять Его. Бог настаивает на таком ограничении, потому что никакая пиротехническая демонстрация всемогущества не приведет к желаемому ответу нашего сердца. Хотя послушания можно добиться силой, только любовь может вызвать ответную любовь в нас, а ведь это как раз то, чего Бог хочет от нас. По этой причине Он и создал людей.