Серьезно волновало Надежду Васильевну и здоровье средней сестры. Пройдя всю войну с первого до последнего дня с действующей армией хирургом в полевом госпитале, она была самым высококлассным специалистом. Подчас циничная и жесткая, как большинство представителей этой профессии, она в то же время оставалась сердечной, отзывчивой женщиной. И то сказать, что, уйдя добровольцем в первые же дни 41-го на фронт, получив достаточно высокое для женщины звание майора медицинской службы, Вера ни разу серьезно не заболела, даже простудой, за все четыре года, несмотря на все тяготы и лишения, которые довелось ей вынести, почти всегда находясь рядом с передовой. Бог миловал! Ни разу она не была ранена, хотя ее госпиталь, приписанный к третьему Украинскому фронту, часто бомбили и не раз выводили из окружения: под Киевом и под Сталинградом.
«А теперь вот Вера без мужской поддержки стала постоянно болеть. Да и дочке Любы нужен, без сомнения, отец, чтобы и у нее была нормальная жизнь и семья, — думала Надежда Васильевна, выйдя на залитую солнцем улицу. — А то что же это такое получается, три женщины в одном доме, тем более без удобств, и ни одного мужика!»
С этими мыслями, перебирая в своей душе слышанное и виденное в доме сестер, она решила прогуляться до сквера в центре города и, сев там на десятый номер трамвая, спокойно поехать домой. Надежда Васильевна так и поступила. Женщина она была полная и не очень-то хорошо переносила палящие лучи азиатского солнца. Но сегодня, несмотря на полуденный жар, все равно как решила, так и сделала. Дошла до центра, съев по дороге фруктовое, все изо льда мороженое в пережаренном вафельном стаканчике, которое потекло чуть ли не через пару минут после того, как продавщица в грязно-белом халате и чепчике достала его из глубины голубоватого ящика. Потом ближе к трамвайной остановке выпила граненый стакан газировки с сиропом «Крюшон» за 4 копейки: газировка наливалась из отдельного баллона, находившегося в недрах голубоватой тележки с тентом на велосипедных колесах, а сироп — из находившихся наверху сосудов с делениями. И напрасно. На жаре от выпитой воды моментально стало мокрым ее лицо и без того давно влажное тело, отчего темно-синее крепдешиновое платье с огромными фиолетовыми ирисами просто неприлично прилипло к рукам и ногам.
Надежда Васильевна села во второй вагон полупустого трамвая и, обмахиваясь как веером, влажным носовым платком, продолжила затянувшееся из-за прогулки путешествие по городу. За окном «десятки», курсировавшей от расположенного у городской черты рабочего городка до вокзала, проплывали глиняные домики одноэтажного Ташкента. Вот слева пронесся, как в немом кино, Дворец пионеров, бывший во время их экстренного приезда из Оренбурга еще Дворцом великого князя Николая Константиновича Романова — дяди императора и мужа знакомой ее матери Надежды фон Дрейер.
«Говорят, что она еще жива, но где пребывает и как — неизвестно, — вспомнила Надежда Васильевна. — До нее ли, когда своих дел невпроворот? Одних проблем сестер хватило бы на многих. Какой все-таки чудесный человек мой муж. Всем нам помогает практически безропотно, хотя и сам, можно сказать, заново начинал жизнь в Узбекистане. А у него на шее еще две собственные родные сестры».
Трамвай остановился у Туркменского базара. С правой стороны за окнами показались бесчисленные киоски грязно-голубого цвета и два деревянных столба с широченной матерчатой вывеской на русском и узбекском языках — «Добро пожаловать!» и «Хуш келибсиз!». Расположенный прямо под ней огромный серебристого цвета динамик, из которого на всю округу с хрипом и треском неслись слова похожей на гимн популярной песни: «Москва — Пекин. Идут, идут вперед народы…»
Чуть выше, на пригорке, такое же грязно-голубое, как и торговые строения, здание бани «Хаммом», куда после приезда в Ташкент в начале 20-х годов еженедельно, выстаивая в очередях в помывочную по пять-шесть часов в ожидании семейного номера, ходили коллективно раз в неделю все Беккеры.
«А уж на Туркменском-то, с тех пор как приехали, каждый божий день с утра пораньше бываю, — вспомнила Надежда Васильевна. — Лепешки, зелень, фрукты детям: даже в самую тяжелую годину, в войну, здесь все это всегда было в неограниченном количестве и относительно недорого. Иногда и мясо покупала, иногда курочку — бульон сварить, макароны, сахар — все тоже здесь, на рынке».
Надо же, уже 50-й год. Тридцать лет прошло, как приехали, а вначале думала она, что после Оренбурга не сможет привыкнуть к глинобитно-саманному, по-восточному яркому, шумному и пыльному Ташкенту. А вот все же привыкла и даже полюбила этот разноликий, с особым запахом шашлыка, плова и пряностей город, где люди, в отличие от жителей российских городов, делились на две категорий — европейцев и туземцев. Причем удивительно, что в состав европейского населения попадали даже сами узбеки из числа интеллигенции, а туземного — исключительно неграмотные азиаты, которых при царе-батюшке называли не иначе, как сарты.
На остановке «Туркменский базар» вагон трамвая заполнился до отказа. Мешочники, лоточники-продавцы в тюбетейках на лысых головах и в ватных черных халатах на голое тело, постоянно жующие «насвой» — особый вид «курения», когда темно-зеленую смесь, содержащую и наркотические примеси, и птичий помет, и тот же табак, кладут под язык. Женщины в ярких платьях из дешевого хан-атласа и таких же шароварах и остроносых калошах на босу ногу с огромными тазами на голове и без всякой паранджи, которую носили в основном в Старом городе исключительно пожилые узбечки. Все было интересно, когда виделось впервые. Но потом все стало раздражать: старики мешочники и лавочники, не имевшие даже малейшего представления о культуре, например, выплевывали свою подъязычную жвачку на следующей же остановке, как только открывались двери трамвая, независимо, стояли там в ожидании посадки люди или нет. Женщины с волосами, сплетенными в неимоверное количество тонких косичек, распространяли вокруг себя смрадный запах пота и испорченного кислого молока — им они мыли голову.
«Но и к этому можно было бы привыкнуть», — подумала Надежда Васильевна, вспомнив к тому же, что ехать ей осталось совсем недолго, всего пару остановок.
Слева от трамвая, увозящего к вокзалу эту толпу аборигенов, промелькнуло недавно построенное пятиэтажное здание института иностранных языков, где преподавала Надежда Васильевна Агапова, в замужестве Беккер. А вот и Саперная площадь с построенными немцами, японцами, румынами и другими военнопленными после войны прекрасными кирпичными пятиэтажными домами современного военного городка. Именно здесь трамвай делал кольцо вокруг разбитой в центре площади клумбы, засаженной красными каннами, цветами с громадными, почти тропическими зелеными листьями. Здесь водитель «десятки» обычно выходил из первой двери трамвая для того, чтобы перевести стрелки в направлении вокзала. Остальные трамваи продолжали свой путь дальше, по улице Шота Руставели до самого текстильного комбината, известного на всю страну. А этот поворачивал налево.
«Да, жизнь и здесь постепенно налаживается», — подумала Надежда Васильевна, сравнивая стоящие во множестве по соседству с домами военных глинобитные домики, выглядевшие по сравнению с новыми кирпичными строениями как пигмеи среди великанов. Но в то же время, что было совсем неплохо, из-за бесконечных дувалов этих мазанок виднелись густые кроны фруктовых деревьев, усыпанные сочными персиками, спелыми абрикосами, громадными вкусными яблоками…
«Самое главное — не это, — успокоила она сама себя. — Люди здесь просто удивительные, добрые, отзывчивые, готовые оказать любую помощь не только соседям, но и всем попавшим в беду».
И что также важно, интернационал полный. Никого не интересует, кто ты по национальности: узбек, немец, русский, казах, еврей, кореец, грек или даже бразилец, которых послевоенная судьба самым невероятным образом забросила в узбекскую столицу в таком количестве, что все эти выходцы из Европы и Латинской Америки заполнили целые жилые кварталы, специально отстроенные для них здесь. Во многих случаях их же руками. Вспоминая и думая об этом, она с трудом уже представляла себе сытую и казавшуюся теперь нереальной прошлую жизнь в Оренбурге. Учебу в Москве, кошмары, ужасы, мрак, страх и кровь революции и гражданской войны, унесших жизни многих родных и знакомых ей людей. Все это сегодня казалось Надежде Васильевне чем-то настолько далеким и нереальным, как будто этого не было никогда, а просто приснилось в ужасном сне или произошло с кем-то другим.
«А вот и моя остановка. Надо пробираться к выходу».
— Улица Чехова! — достаточно громко объявила кондукторша, здоровенная русская баба с полным ртом металлических блестящих зубов. Огромная сумка из дерматина висела у нее на животе, к ее грязному холщовому ремню, похожему на пожарный брандспойт, были привязаны разных цветов ролики трамвайных билетов.
