– Это в честь его ты назвала меня Пашей? Мать чуть отвернулась и молча кивнула.
– А как же отец? Павел Илларионович? Мама вдруг всхлипнула – коротко и тихо.
– Он… он все понимал!
П.П. поймал себя на том, что ему трудно говорить.
– Я… я… наверно, так бы не смог!
– Ты другой человек! Ты суше, организованнее… Недаром ты так многого смог добиться.
– Чего?! Чего я добился?! – почти выкрикнул Кавголов.
– Это тебе так кажется, – спокойно, что-то чертя ногтем на скатерти, сказала она. – Ростик мне говорил, что ты всю семью… И его, бедолагу, тащишь! А это уже немало. Это мужской характер. Строгий.
– А как же отец? – снова неожиданно и тихо спросил П.П.
Мать помолчала. Потом ответила, как бы борясь с собой:
– Тогда были другие годы. Он подвергался большой опасности. И он понимал это… – Она вдруг тихо заплакала. – До смерти Сталина… даже до падения Берии… мы с ним были уверены, что его расстреляют. Не посадят, а именно расстреляют!
– Но почему? Почему?!
– Не кричи, – поморщилась Анна Георгиевна.
– Извини. Но в квартире никого нет… Извини, извини, мамочка. – П.П. начал обнимать ее за плечи, целовать глаза, щеки. – Родная! Мамочка! – Словно что-то прорвалось в его душе. – Как ты там? Я не знаю, что можно тебе говорить, что нельзя…
Анна Георгиевна подняла на него счастливые, заплаканные, благодарные глаза.
– Я… я, наверно… еще в чистилище. Это может длиться бесконечно долго.
– В чистилище? Не понимаю!
Анна Георгиевна рассмеялась молодым смехом.
– И я тоже не понимаю! И не хочу понимать. Мне, по-своему, хорошо там! И за это я уже благодарна Богу. – Она замолчала, посерьезнела. Постарела. – А мне ведь пора возвращаться…
Анна Георгиевна как-то ослабела. Стала словно меньше плотью. Плечи ее поникли, и только пальцы еще крепче вцепились в руки сына.
– Ну скажи… скажи мне, сыночка, ты хотя бы счастлив? Ты, сам перед собой… честен? Тебя любят? Да? Сын, внучки? Ну жена конечно…
– Да, да… – поспешно бормотал Кавголов. Он и не пытался вытирать катящиеся по лицу крупные слезы. – Ты… ты любила меня! – вдруг преодолев тяжелый комок в горле, выкрикнул он. – Да отец еще…
– Мы конечно… Мы обязаны были! – Он чувствовал, что мать счастлива от его слов. – Но я и Ростика также любила!.. А вот Павел Илларионович… для него действительно вся жизнь была – только ты! Но он был старый. У него не было накала для такой любви, которая нужна сыну.
– Он не был старый! – закричал Павел Павлович. – Для меня он не был старый! Он ушел из жизни, когда мне было почти тридцать лет! Он всё выстоял! Всё! И я знаю – только ради меня!
– И ради меня тоже… – почти извиняюще проговорила Анна Георгиевна. – Он сильно меня любил! Всё… всё прощал и простил!
– А ты его… нет? – с какой-то судейской строгостью произнес Кавголов.
– Я любила Николая Климентьевича, отца Ростика… И даже сейчас побежала бы к нему, а не к тебе!..
П.П. долго смотрел на мать.
– Ты была женщиной… и осталась женщиной!
– Нет! Теперь я только воспоминание о себе… Но окончательно человек никогда не умирает!
– А отец? Он любил меня и Ростика одинаково?.. И не делал разницы между нами?
– Он всё взял на себя! Усыновить «сына врага народа» – этого было достаточно, чтобы сразу уйти туда, в застенок.
– И он что, не колебался? – усмехнулся Кавголов.
– Подумал до вечера. А вечером за ужином сказал мне: «У тебя, Аня, все документы готовы?» – «Все!» – «Значит, завтра перед работой зайдем в паспортный стол. И все оформим. Усыновление. Всё, что полагается!»
– А Ростик… кажется, так никогда и не оценил по-настоящему, что отец для него сделал? – зло, в сердцах спросил Кавголов.
Мать посмотрела на него, не узнавая.
– Что ты говоришь, Пашенька? Ты ли это?
П.П. долго молчал – он понимал, что у них остаются минуты.
– Ростик сказал, что единственная Дашенькина фотография у тебя…
– Я обещал…
– Ты знал, что я приду? П.П. не отвечал.
– Значит, знал! – Мать начала с трудом подниматься из кресла.
– Сейчас! Сейчас…
Кавголов подбежал к тяжелому пюпитру, за которым обычно писал. В углу его была прикреплена обычная цветная фотография Дашеньки.
Тогда ей было только годочка два – без нескольких дней. Опухоль мозга, паралич, полное непонимание генетической болезни американскими, швейцарскими и русскими врачами – все это было еще впереди!
Сейчас ей уже около восьми. Две операции позади. Китайское, европейское, тайское лечение – все позади. Она не говорит. Непонятно, понимает ли слова, обращенные к ней. Только чуть-чуть двигает пальцами левой руки…
– Что говорят врачи? – услышал П.П. голос матери. Она стояла за его спиной.
– Ничего определенного… Ничего!
Мать отодвинула сына от пюпитра и буквально впилась глазами в фотографию.
– Она похожа на мою маму, Марию Андреевну. На твою бабку. Ты-то ее никогда не видел. – И тише добавила: – Девочка из наших! Из наших… И болезни, проклятия – тоже наши… – Она медленно повернула лицо к сыну. – Теперь я, кажется, понимаю, почему мне разрешили вернуться. Не к вам – к ней! П.П. сделал невольный шаг назад.
– Ты заберешь ее?
Анна Георгиевна покачала головой:
– Кто с тобой живет?
– Я же сказал – никого!
– Но я слышу, как двое поднимаются по лестнице… в твою квартиру!
Кавголов хлопнул ладонью по лбу:
– Господи, как же я забыл! Это Анечка!
– Какая еще Анечка? – напряглась мать.
– Внучка твоя. Нет, правнучка. Дочь Антона – моего сына. Ты не застала ее там. У них сейчас большой ремонт, поэтому Анечка пока живет у меня. Это наименее трудный для меня вариант.
– А кто второй? Молодой человек лет сорока… П.П. только пожал плечами.
Входная дверь начала осторожно открываться, и Анна Георгиевна увидела чью-то очень знакомую мужскую фигуру.
– Дедуля! Ты еще не спишь? Это мы с Иваном Васильевичем…
Анечка показалась на пороге кабинета и только тут увидела пожилую, но царственной осанки даму.
– Аня, – сделала чуть кокетливый книксен девушка.
– А я мать этого… оболтуса! – мягким, оценивающим, бесстрастным голосом произнесла Анна Георгиевна.
Девушка отпрянула, невольно схватилась за плечо Ивана…
– Успокойся! – сказал П.П. Он все-таки был в своем доме. – Такой ты будешь через…
– Энное количество лет! – прищурившись, произнесла прабабушка, заинтересованная теперь правнучкиным спутником. – Молодой человек, а мы сегодня с вами не встречались?
– Макаров-Романов Иван Васильевич! – Он по-гвардейски щелкнул каблуками.
Анна Георгиевна облегченно и радостно рассмеялась.
– Так это же Иванушка! Машин, Марии Ивановны Романовой, Ванечка! То-то мне всё твердили… там про какого-то Ивана! Да я его еще по попе хлопала, прежде чем в купель церковную опустить!
Иван Васильевич покраснел. Анечка невольно улыбнулась! Ну чем не красавица-прапрабабка!..
Удивительная черта у этих новых детей – ничему не удивляться. Всех и всё знать. И везде чувствовать себя как дома. Правда, у деда Анечка всегда чувствовала себя как дома, хотя бы потому, что еще полтора года назад «старый книжный червь и любимый дед» отписал ей в завещании квартиру, машину, дачу…
– Что ты вцепился в фотографию Дашеньки? – почти как окрик прозвучал старушечий голос. – Ваня, ты это должен видеть! Всё!
Только теперь старуха в утреннем свете рассмотрела его, Ивана, лазорево-голубые… слепые, блаженные глаза! Да, он видел! Но не глазами! Он слышал, но это было как отдаленное пение, переходящее в рокот моря… Он чувствовал, однако, не кожу ребенка, а то, что глубже, беззащитнее, но мощнее в безостановочном движении!
Казалось, Иван первый раз соприкоснулся с онтосом всех живых. С тем, что не исчезает и не рождается. А только накапливается и взрывается, опадает и набегает, формирует и сохраняет – все добавляя и добавляя!
Это было то, о чем когда-то грезил полубезумный капитан Братищев!
То, что он сам познавал в своих самых рискованных операциях. О чем кричал по ночам. И снова, и снова задавал себе вопрос: «Где двигатель? Где первопричина этого вселенского, безмерного и неутекающего движения? Движения начала начал?»
«Какие у него глаза! – думала Анна Георгиевна. – Он не мог их получить от Машеньки Романовой! От ее Ляльки, от дурака-генерала».
И вдруг она поняла – у него были глаза Николая Чудотворца! Именно их на мгновение увидела она, когда отправлялась в этот неведомый путь…
Рано утром, в четырнадцать минут пятого, Дашенька проснулась от странного проникновения в ее мозг… От настойчивого, требующего ответа вопроса! Где-то рядом прозвучал женский голос: «Она так похожа на мою маму – на Марию Андреевну».
Огромные сине-лазоревые, живые, мужские глаза придвинулись к ее зрачкам. Но Дашенька была по-прежнему неподвижна. Она знала, что значит любой внешний взгляд. Злые глаза санитарки, вырывающей из ее рук замшевый, бордовый ридикюльчик с их наследными драгоценностями… Нависающий над ней взгляд, когда она в пятый раз со страшными муками рожала. Но остались только три девочки. И глаза были чужими и устремленными не к ней, а от нее…
