Тувинский воевода подъезжает к послу с ответным кличем: «А-а, медисин, медисин!» Он кланяется, пригибаясь к седлу, и низким басом, так же протяжно и громко обращает к послу старинные, общие у монголов и тувинцев, слова: «Мир вам». Потом воевода что-то шепчет послу и широко улыбается, от чего лицо его становится круглым и густо покрывается морщинами. Посол дергает повод и скачет назад. Удалившись на несколько скачков, он вдруг снова кричит: «Медисин-оо! Медисин-оо!» Наш тарга кивает головой: сайн [43], медисин.
— О-ха-ай! [44] Ишь ты его как здорово! Продолжай, продолжай, брат, — воскликнул Кок.
— Так вот. Ночь была тихая. Чуть занялся рассвет. Под ногами уже видна земля. То тут, то там чирикнет ранняя птичка. С южной стороны города вдруг донеслись гудки большой раковины и защелкали ружья. Тувинские ополченцы уже давно встали, держали наготове кремневки. У войсковых начальников были карабины, как у монгольского посла. Как только раздались звуки раковины, мы по указу воеводы всей толпой кинулись на приступ. Вспоминать тогдашний бой — и смех и горе. Наших ополченцев раньше никто не учил боевым действиям, сами знаете. Умели, как говорится, только скот пасти. На поверку так и вышло: бежит ополчение, как хорошо сбитое, дружное стадо или степной табун — копытами, значит, отбивать волчью стаю. Подбегаем, как положено, к окраине, где начинается улица Кобдо, а маньчжуры уже бьют нас пулями, — так внезапный град прибивает посевы к земле.
Не выдержала этого града часть войсковых начальников и рядовых ополченцев. Небось пришли из байских юрт. Им бы стрелять и бежать — быстрей и быстрей.
— А они?
— А они встали да стоят. Ружьишки между коленями зажимают. Достают из-за пазухи какие-то амулеты. Читают с бумажек тибетские молитвы. Будто кого хоронят. И похоронили бы все войско. Да наш-то брат в амулетах не разбирается, бумажек не читает. Зато горазд охотиться на зверя — где пулей, а где рогатиной, где свистом, а где окриком, где кулаком, а где каблуком, где смелостью, а где просто смекалкой. Пошли, значит, на приступ. Так и взяли город. А когда в том бою монгольско-тувинское ополчение разбило неприятеля, мы прибрали наших погибших товарищей. По обычаю нашему, облачили в самодельные саваны, уложили в самодельные саркофаги и, не предавая земле, оставили покоиться на склоне холма. Было у нас около двадцати раненых. Положили их на волокуши и повезли. Таким путем воевали, а войну ту прозвали Кобдинской. Вот, парни, мой рассказ.
Мы стали упрашивать рассказчика:
— О себе-то скажи, отец.
— А я что?
— Небось охотник?
— Был когда-то.
— Знаем, и теперь охотник. Вора хоть одного из города выбил?
— Считать не считал. Скажу по правде — то ли пять, то ли шесть… Воришки приказали долго жить, пошли, как люди говорят, соль промышлять… А нам, пареньки, пора выходить на работу…
Незамысловатый рассказ кобдинского героя всем нам запомнился. Мы удивительно ясно поняли: даже в неравном бою тайна победы не в ладанках, не в амулетах, — она в отважном сердце самых скромных и самых простых людей.
На другой день все цирики собрались у палатки начальника. Вскоре объявился и он.
— Идем на поклон и благословение к великому саиту, за мной шагайте, — прохрипел Тактан-Мадыр и, напружинив спину, будто на ней лежала порядочная кладь, направился к коричневому дому. В те времена дом этот, где ныне редакция газеты «Шын», был самым большим в Хем-Белдире.
Открыв большую дверь, мы вошли в приемную. На табуретке в синем чесучовом халате сидел молодой чиновник с продолговатым белым лицом, с длинной косой. На коленях у него лежала письменная доска. Увидав нас, он отложил ее в сторону и закричал:
— Куда, черти, лезете? Хочешь быть во дворце у великого саита — проси позволения. Безмозглые черепахи!
Тактан-Мадыр склонился, простирая обе руки к ногам чиновника:
— Среди нас много людей не ходило еще к саиту поклониться, благословение получить, вот мы и пришли. Свободен ли саит?
Чиновник недовольно сморщился и указал на дверь в глубине комнаты.
— Ну, ребята! — сказал Тактан-Мадыр и лихо шагнул к двери, за которой восседал главный саит.
Мы ступали в лад с качающейся походкой нашего поводыря, как будто нас пристегнули к его халату. Одного за другим нас вобрало в себя небольшое помещение с двумя окнами, с продолговатым коричневым столом и парчовыми креслами. На видавшем виды большом ковре, кроме кресел, было несколько тюфячков. На последнем из них сидел человек лет пятидесяти, с горбоносым прыщавым лицом и большими навыкате глазами.
Тактан-Мадыр склонился еще ниже, чем перед чиновником.
— Посыльные стрелки, саит. Пришли благословиться.
Саит оживился:
— О-ха-ай! Очень хорошо.
Вслед за этим последовал хриплый приказ:
— Подходите!
Тактан-Мадыр приблизился первым, сложив молитвенно руки и коснувшись ими головы. Из-за людей не вижу, как благословляют нашего начальника, только слышу: что-то постукивает и сыплется, будто выколачивают остатки всякой всячины со дна старой барбы [45].
За Тактаном идут благословляться Кок, Тостай Силин. Тут я разглядел: на головы товарищей гулко опускается толстенная книга в дощатом переплете.
Вот ужас! Хорошо бы выскользнуть из этой очереди добряков, ожидающих такого благословения!
Тактан-Мадыр ущипнул меня и подтолкнул:
— Чего стоишь? Проси благословить!
По примеру Тактан-Мадыра я плотно сложил мои ладони, поднес их ко лбу, низко поклонился и подошел к ламе.
Получив благословение, мы, пошатываясь, ушли от ламы, который стал главным саитом, то есть премьер-министром самой молодой республике на Востоке.
Большая часть моих товарищей недоумевала: вот так благословение! Людей хлопают по голове страшной колотушкой и отправляют домой. Так бывало и в старые времена.
Тактан-Мадыр восторженно объяснил:
— Не болтайте! Нет больше счастья, чем благословение судуром из рук саита! Как только ты, к примеру, коснешься судура головой, так в нее — пойми — войдет все писание, вся благодать. Не шумите, охальники, а то у вас все обратно из головы выскочит.
Тостай с усмешкой поддакнул, обращаясь ко мне. — Значит, и ты, парень, напрасно горланишь: «Буду учиться!» Благословили судуром — чего же тебе еще не хватает?
В один из вечеров, поздней осенью, прибежал дежурный цирик.
— С утра будешь стоять на часах в черном доме.
— Где он? Кто в нем живет?
— Выходи, покажу, — ответил цирик и вышел.
Я выбежал за ним.
— Вон тот каменный дом серого цвета видишь?
— Вижу, вижу — серенький, каменный.
— Это и есть черный дом.
Вернувшись назад, я узнал у Тостая, что «черным домом» называют тюрьму.
На другой день с рассветом я уже был там.
У дверей, где должен стоять часовой, — никого не было. Я обежал вокруг дома, но часового не увидел. Как это получилось? Я снова подошел к двери. Ни души. Или его пристукнули осужденные, а сами бежали? При этой мысли кровь прилила к вискам. Я дернул ручку входной двери — заперто изнутри. Изо всей силы ударил в дверь. В доме послышались шаги. Что-то звякнуло, и дверь распахнулась; из тьмы черного дома, потирая заспанное лицо, появился Кок.
— Малость переспал, — сказал он, зевая. — Давно стучишь-то?
— Разве можно, товарищ, сидеть вместе с преступниками? Да, я очень долго стучал!
— А то нельзя? Посмотрел бы я, как ты простоишь, не получая смены, день и ночь, натощак.
— Со сменой или без смены — все равно. Я думаю, мешать себя с преступниками нельзя.
— Что можно, чего нельзя — не тебе знать. Судья нашелся!
Кок, не оглядываясь, ушел.
Я распахнул дверь. На глиняном полу, разгребая угольки, копошились две тени. Когда я вошел, они повернулись ко мне:
— Мир вам, тарга.
— Здравствуйте, здравствуйте! Как поживаете, старики? Кто вы будете?
Один из заключенных — невысокого роста, с горбатой спиной и глубоко запавшими щеками — ответил за себя и своего товарища:
— Мы по имени-прозвищу лихие удальцы. Меня зовут Тарачи, а моего товарища — Базыр-оол, сынок.
— Очень хорошо. Коли вам требуется выйти, выходите. — Я вывел их, держа ружье наготове, как это делали в боевом охранении партизаны Сарыг-Сепа.
На вид мои «удальцы» совсем не удалые, проще сказать — калеки.
Оказывается, и калеки бывают похожи друг на друга — вроде близнецов: у обоих спины горбатые, ноги хромые, щеки у челюстей впалые, а подле скул покрыты темно-синими волдырями. Ой да лихие, ой да молодцы! Но — как знать? — на всякий случай я покрепче сжал ружье и посмотрел на своих удальцов построже.
