Но тут явилось соображение, поначалу даже испугавшее Ковригина. Ну, если и не испугавшее, то сильно озадачившее его.
А вдруг альманах Юльки Блинова вовсе и не выходил, а дело было в новой затее проказницы Лоренцы Козимовны Шинэль? С неё станется. Если, конечно, она существовала неделю назад и теперь продолжает существовать. Не съездила ли она курьером от агентства "С толстой сумкой на ремне" в славный город Средний Синежтур и не доставила ли в театр имени Верещагина пьесу некоего московского литератора Ковригина? И не съездила даже (доберись на её серебристом лендровере лесами и мокрыми дорогами до Синежтуров!), а слетала туда, хотя бы и на помеле? "Нет, у неё был пупок, — принялся успокаивать себя Ковригин. — Настоящий пупок настоящей земной женщины!" И сейчас же проворчал: "Тоже мне — научно-достоверное доказательство отсутствия помела!" Другое дело, зная обстоятельства нашей театральной жизни, пусть в этом случае и провинциальной, но потому, впрочем, и менее степенной и более отчаянной, нежели в столицах, следовало предположить, что рукопись пьесы должна была бы доставлена в Средний Синежтур не менее чем за полгода до премьеры. А Лоренца Козимовна Шинэль возникла в жизни Ковригина неделю назад. Мысль об этом отчасти успокоила Ковригина. Но тотчас же и сорвалась с места. В записке Лоренцы, сожженной Ковригиным (не справедлив был в своих суждениях Блинов, кое-что Ковригин всё же сжигал), среди прочего были слова: "Многое из того, что я слышала о тебе, подтвердилось…". От кого и что слышала? И зачем слушала? И что подтвердилось? И давно ли и долго ли слышала? Выходило, что, если признать реальность записки Лоренцы и реальность самой Лоренцы, как он, исходя из своей медицинско-мифологической доктрины, пытался признать реальность её земных пупка и лона, его, Ковригина, личностью по необъяснимым для него причинам интересовались неизвестные ему люди (существа), и среди них так называемая Лоренца Козимовна Шинэль.
Нет, постановил Ковригин, и всяческие мысли о Лоренце Козимовне должны быть в нем высмеяны, высечены розгами, а потом и испепелены.
Но что было терпеть до воскресенья? Чем субботний день в театре хуже воскресного?
Ковригину повезло. Давний его знакомец Михаил Семёнович Провоторский, деятель Федерального театрального общества, оказался в Москве и дома, российский справочник лежал у него под рукой, и Ковригин был снабжен номером телефона дирекции театра имени Верещагина.
В Среднем Синежтуре к телефону подошли не сразу. Но подошли.
— Вылегжанин у аппарата, — услышал Ковригин.
Ковригин представился. Спросил:
— Вы из администрации?
— Нет, — рассмеялся Вылегжанин. — Я — пожарный.
— У вас — пожар? — испугался Ковригин.
— У нас каждый день пожар, — серьезно произнес Вылегжанин. — А из администрации сейчас никого нет. Театр на выезде. На три дня. В Березниках и Соликамске.
— И что же вывезли? — с важностью московского управителя культурой поинтересовался Ковригин.
— Естественно что. "Польское мясо".
— Какое такое польское мясо? У вас гастроном, что ли?
— Спектакль такой! — осердился Вылегжанин. — "Польское мясо". На афише — "Маринкина башня", а в народе называют "Польское мясо". Хороший спектакль, веселый. Билеты нарасхват. Девушки молодые, красивые. Пляшут и поют. Медь сверкает. Там и про польское мясо, и про коньяк "Камю". И в буфете коньяк, но наш, синежтурский.
— А автор кто? — чуть ли не заикаясь, спросил Ковригин.
— Из Москвы, знаменитый, — это Вылегжанин произнес с гордостью. — Потому и поставили. Ковригин вроде бы…
— Спасибо, — прохрипел Ковригин и осел.
Стало быть, медь сверкает и коньяк синежтурский на сцене и в буфете, и буфет наверняка в виде Маринкиной башни.
Ковригин набрал номер Дувакина.
— Жиры набираешь на солнце? — спросил Дувакин.
— Это ты, наверное, шашлыками объедаешься сейчас у Соцского! Я-то в Москве.
— Это я в Москве, — сказал Дувакин. — Никуда не поехал. А ты на даче в весёлой компании.
— Сбежал, — сказал Ковригин.
— С чего бы?
— Долгий разговор. А я голодный.
— И я голодный.
— Ну, и сейчас же поспешай в "Рюмочную". Знаешь, где "Рюмочная"?
Дувакину ли не знать, где на Никитской "Рюмочная"? Он и учился в ГИТИСе, и почитывал там лекции.
Ковригин добрался до "Рюмочной" первым. Взял рыбную солянку, свинину отбивную с жареной цветной капустой и кружку холодного "Невского". Дувакин, известный неторопыга, и впрямь, видимо, сидел в своем московском одиночестве оголодавший, явился за столик к Ковригину минут через пятнадцать с тарелкой тушеных бобов и рубленым бифштексом под яйцом — напоминанием об учрежденческих и заводских столовых шестидесятых годов, ретро-блюда имели в "Рюмочной" успех.
— К этому ко всему, — сказал Ковригин, — полагается запотевшая бутыль "Ржаной" и селёдка с отварным картофелем и колечками лука.
Слова его резких возражений Петра Дмитриевича Дувакина не вызвали. И "Ржаная" была доставлена из холодильного шкафа буфетчицей Полиной.
— Игоря сегодня нет? — спросил Дувакин.
— И Игоря Андреевича нет, и Антонины Викторовны нет, — сказала Полина, — хозяева отдыхают.
И в "Рюмочной" была Антонина. Дувакин вздохнул. Будто бы и не рад был своему вопросу…
Наконец, организмы приятелей позволили допустить антракты в усердиях глухоты и немоты.
— Ты слышал о городе Среднем Синежтуре? — спросил Ковригин.
— Слышал кое-что, — кивнул Дувакин, вытирая салфеткой губы.
— Ну, так вот, — начал Ковригин и рассказал Дувакину о депеше из РАО и своём звонке в театр имени Верещагина. Лоренца Козимовна Шинэль Ковригиным, естественно, не была упомянута. Да и с чего бы упоминать её?
Дувакин поначалу сидел отрешённо-сытый, но потом заулыбался, а при пересказе Ковригиным телефонной беседы с патриотом театра и спектакля "Маринкина башня" Вылегжаниным и вовсе принялся похихикивать.
— Чему ты радуешься? — обиделся Ковригин. — Какие тут могут быть поводы для смеха?
— Ты пьесу-то свою хоть помнишь? — спросил Дувакин.
— В том-то и дело, что почти и не помню! — воскликнул Ковригин. — И называться-то "Маринкиной башней" она не должна была бы. А как называлась, убей Бог, не помню. Два раза перерывал бумаги студенческих лет, а на пьесу не наткнулся. Скорее всего, я отдал тогда приставале Блинову, чтобы отвязался, её единственный машинописный экземпляр. Одна надежда — рукопись отыщу. Или сама найдётся. Но то, что в ней не было никакого польского мяса и медь не сверкала, ручаюсь. А пели и плясали — это не у меня, а у Глинки и у Мусоргского.
— Про медь-то сверкающую, — рассмеялся Дувакин, — ты услышал от пожарника! От пожарника! Если только директор театра из страха перед тобой не прикинулся пожарником. А пожарник-то тебе и про брандсбойты, и про огнетушители мог рассказать. И польское мясо в его понимании — ещё неизвестно что. А может, и спектакль ставил бывший пожарник…
— Такты считаешь, — спросил Ковригин, словно бы пребывая в неразрешимых и удручающих его сомнениях, — мне всё-таки стоит съездить в Средний Синежтур?
— И думать нечего! — с воодушевлением воскликнул Дувакин. — Обязательно ехать! И расстраиваться тебе не из-за чего! Тебя, пьесу твою пропавшую поставили! Даже если там есть и мясо польское, и медь сверкает, и стриптиз, и девушки с весёлыми ногами откалывают канкан, ехать непременно! Это как раз годится для твоего же эссе о подлинной Марине Мнишек или хотя гипотезе-фантазии о ней! Раз есть теперь спрос на мюзиклы с Мариной Мнишек, значит, есть и интерес к ней как к исторической особе!
"Самый момент, — подумал Ковригин, — Петя созрел…"
— Уговорил. Завтра же и поеду, — доводы разумно-дальновидного редактора популярного издания "Под руку с Клио" будто бы сломили, наконец, сомнения Ковригина, одолели крепость. — Узнаю утром, как удобнее — самолётом или поездом с Ярославского вокзала, и поеду… Да. Пётр Дмитриевич, а не смогли бы вы оформить мне командировку в Средний Синежтур?
Дувакин сразу же стал государственно-озабоченным, заёрзал на пластиковом сиденье.
— Видишь ли, Шура…
"Сейчас скряга и эконом примется жаловаться на скудость журнального бюджета, на падение курса доллара, на засуху в Алтайском крае, на гибель воробьёв под Вологдой и на непредвиденные шалости течения Гольфстрим…"
— Я не корысти ради, — сказал Ковригин, — а ради скорейшего удовлетворения культурологических интересов наших с тобой читателей… Но если Гольфстрим и вправду ведет себя непотребно, то, конечно, могу съездить и на свои…
— Ладно, — сказал Дувакин. Финансисты, налоговые надсмотрщики, пассивы, активы и ажуры прекратили в нём пререкания, отматерились, утёрли слёзы с соплями и разлетелись по своим насестам. — Поскребём по сусекам. Но тебе придётся подождать до понедельника.
