А, вспомнила! Ведь три месяца назад руководительница рабочей группы Ли Госян, сидя в их новом доме, пахнувшем деревом и свежей краской, уже называла ей эту цифру – больше десяти тысяч фунтов риса; говорила, будто Ху Юйинь получила их незаконно. Выходит, почтенный Гу сейчас сидит из-за этого? Она, Ху Юйинь, нарушила закон, торговала рисовым отваром, наживалась, а страдает совсем другой человек? К счастью, полторы тысячи юаней еще остались, они спрятаны у Ли Маньгэна, надо немедленно пойти к нему и сдать их. Уж Ли Маньгэн-то, наверное, в чести, все-таки секретарь партбюро, так что у нее в селе есть опора. Он ей названый брат, но на самом деле ближе родного…
Ху Юйинь снова побежала по улице – не то побежала, не то полетела. Ее мысли путались и в то же время были ясны. Ах, Маньгэн, Маньгэн, ты тогда не смог жениться на мне, иначе тебя исключили бы из партии, но на причале у Лотосовой ты все-таки обнимал и целовал меня. Обнимал так крепко, что у меня все косточки ныли. Ты поклялся тогда, что всю жизнь будешь защищать, оборонять меня… Тот причал еще на месте, и каменная плита, на которой мы стояли, тоже… Так защити же свою сестричку, спаси ее, спаси!
Она не помнила, как переправилась через реку, как вскарабкалась на берег, как застучала в дверь дома Ли Маньгэна. Ей не часто приходилось бывать в этом доме, но она знала его, считала своим родным. В некоторые места достаточно сходить один раз, и уже помнишь их вечно, всю жизнь.
Дверь открыл не Ли Маньгэн, а его высокая и крупная жена по прозвищу Пятерня. При виде гостьи Пятерня отшатнулась точно так же, как сторож зернохранилища. Ху Юйинь вновь смутилась. Она привыкла к мужскому вниманию, к женской зависти, ревности – к чему угодно, только не к тому, чтобы от нее шарахались, как от черта.
– Маньгэн дома? – спросила Ху Юйинь, решив не замечать страха Пятерни. В конце концов, она пришла не к ней, а к человеку, который когда-то любил ее и дал ей клятву верности.
– Никогда больше не приходи к нам и его не ищи! Ты чуть не погубила и его, и всю нашу семью, чуть всех нас в тюрьму не засадила! Сейчас начальство послало его в уезд на перевоспитание, с вещами послало!… Деньги, которые ты ему всучила, люди нашли, они в руках рабочей группы…
Ху Юйинь показалось, что она оглохла от ударившего рядом грома. Ошеломленная, она покачнулась и запричитала:
– А-а, это все мой муж виноват… О небо, дурак бессовестный!
– Дурак? Да он просто разбойник! Грозился зарезать председательшу рабочей группы, но не вышло… Сейчас он на кладбище!
С этими словами Пятерня захлопнула перед Ху Юйинь тяжелую дверь, как перед назойливой попрошайкой. Юйинь чуть не свалилась с ног, но она не могла, не должна была падать перед этой дверью, потому что иначе она действительно выглядела бы жалкой нищей, свалившейся от голода у чужого дома. И она не упала. Она сама удивилась, откуда нашла в себе силы, и не только не упала, а снова пошла, побежала, полетела, не слыша своих шагов.
Гуйгуй, где ты? Пятерня сказала, что ты хотел зарезать руководительницу рабочей группы, но это невозможно, ты не мог, ты слишком робок, ты боишься даже быков и собак… Нет, это невозможно! Ты остался для меня единственным родным человеком на всем свете, но ты почему-то не ждал меня дома, а запер двери на замок. Зачем ты убежал на кладбище, что там делаешь? Глупый, там ведь мертвецы лежат, люди даже днем туда боятся ходить, а ты ночью отправился…
И тут в ее затуманенный мозг вдруг молнией ворвалась страшная мысль: о, Гуйгуй, мой милый Гуйгуй, неужели ты… Нет, ты не мог, не мог! Даже не дождавшись меня, не повидавшись со мной?!
Истошно крича, она продолжала бежать по размытой дороге и, как ни странно, не падала. Конечно, это было глупо, но она кричала, плакала, звала, надеясь, что Гуйгуй все же услышит, откликнется, придет…
Когда они познакомились – вернее, их сосватали, – ему было двадцать два года, а ей восемнадцать. Он показался ей высоким, красивым, но слишком стеснительным – его лицо вечно краснело, как обезьяний зад. Отец и мать говорили ей, что это хорошо; к тому же он сын мясника и всю жизнь будет кормиться убийствами, как требовал гадатель. Однако она была недовольна и в душе постоянно сравнивала его с Ли Маньгэном. Гуйгуй, разумеется, проигрывал в этом сравнении, и она злилась, чувствовала себя униженной, несчастной. При одном только появлении жениха она сразу опускала голову, надувала губы и молча ругала его. К счастью, Гуйгуй оказался очень хорошим человеком: ни слова не говоря, он каждый день являлся к ним на постоялый двор, таскал воду, рубил хворост, подметал комнаты, чинил крышу, стирал в реке пологи от кроватей и одеяла. Делал он все быстро и хорошо, а когда заканчивал, сразу уходил. Родители Ху Юйинь не раз хотели оставить его обедать, но он никогда не соглашался, даже лицо не желал помыть. Соседи говорили, что хозяева постоялого двора, видно, совершили в предшествующем рождении много добрых дел, раз получают такого великолепного зятя, а их дочке просто повезло с женихом. И чем больше дулась на него Ху Юйинь, тем больше он нравился ее родителям и соседям. Сам же он ни секунды не бездельничал, как будто демонстрировал невесте свою силу и смирение. В конце концов он начал стирать даже ее одежду и чулки. Ху Юйинь делала вид, что не замечает этого, и думала: «Ну что ж, стирай, стирай, раз тебе так нравится! Можешь хоть всю жизнь стирать…»
Так – не в ссоре, но и не в мире – прошло целых полгода. За это время Ху Юйинь постепенно притерпелась к Ли Гуйгую и, неизвестно каким образом, стала считать его симпатичным, вежливым, даже милым. Если он почему-то не появлялся, она уже не находила себе места и по нескольку раз выбегала за ворота, чтобы поглядеть вдаль. Отец и мать втайне посмеивались над этим, соседи тоже улыбались, а чего, собственно, было смеяться? Гуйгуй понемногу вытеснил в ее сердце Ли Маньгэна, почти сравнялся с ним. К тому же Ли Маньгэн успел жениться, взял к себе в дом такую же, как он, высокую и крупную девушку – только, к сожалению, слишком воинственную, способную даже тигра придушить. Чем Ли Гуйгуй хуже его? Только Гуйгуй ее собственный, ее жених, ее будущий муж. И вообще: чем он плох? Он очень прилежен, проворен, вежлив, тих и не выругается никогда. Их свадьба проходила так пышно, так ярко, даже ансамбль из уезда приехал, и актрисы, прекрасные, как ангелы, пели вместе с ней на свадебных «Посиделках», провожая ее замуж. Потом все пожилые сельчане говорили, что на сто ли [23]в округе никогда не было таких пышных свадеб, даже в семьях побогаче, чем их дом…
Ветер гнул к земле травы и деревья, а Ху Юйинь отчаянно бежала вперед. Ей казалось, что муж бежит рядом и разговаривает с ней. А ты помнишь, Гуйгуй, как в ту свадебную ночь актрисы проводили нас в спальню, сами ушли и мы остались вдвоем? Мы тогда очень устали, очень – ведь пели целый вечер. Ты, глупыш, снова покраснел и опустил голову, даже взглянуть на меня не смел. Потом лег в постель, не раздеваясь. Мне было горько и в то же время смешно: ты так стеснялся, будто сам был невестой… Думаешь, я не стеснялась? Но ты стеснялся еще больше. Мне вдруг показалось, что ты мне не муж (я тогда сама стыдилась этого слова), а младший брат и что ты никогда не будешь ни ругать, ни бить меня, а только слушаться и что это хорошо. Ту ночь мы оба проспали одетыми, не прикасаясь друг к другу. Смешно, правда? Наутро, еще до рассвета, ты поднялся и начал таскать воду, готовить еду, убирать дом, в котором гуляли всю ночь, – ни одной шелушинки от тыквенных семечек или земляного ореха не оставил. А я ничего этого не знала, я продолжала сладко спать. Наверное, я капризна: когда была девушкой, меня баловали родители, а потом ты начал баловать…
Вечером того же дня в наше село привезли волшебный фонарь. Тогда у нас еще не было кино, а только плохонький волшебный фонарь раз в месяц, да иногда – театр теней, правильно? Я еще помню, что в тот вечер по волшебному фонарю показывали «Женитьбу молодого Эрхэя» [24]. Герои, юная и удивительно красивая пара, выступали за брак по любви, встречались вечером в лесу, но какой-то нехороший человек из сельского управления поймал их и отвел в райисполком. Я смотрела, смотрела и стала потихоньку придвигаться к тебе. Ведь это сплошной феодализм, когда детей женят родители, через свах, а сельские активисты хватают кого хотят. Как хорошо, что мы родились в новом обществе, где нет феодализма, где юноши и девушки могут сидеть вместе и их не преследуют. В тот вечер было очень темно, на небе ни единой звезды. Ты тоже смотрел, смотрел и вдруг положил руку мне на талию, а потом отдернул ее как ошпаренный, но я не дала отдернуть и даже шлепнула тебя по руке. Так мы и сидели обнявшись – ведь мы муж и жена, а не какие-нибудь любовники, – и ты уже больше не отпускал меня…
Вместе мы все могли сделать, потому что ты всегда опирался на меня, следовал за мной, слушался меня. Ты еще говорил, что я – твой командир и твоя императрица. Откуда ты брал эти глупые слова? Наверное, из всяких фильмов – старых и новых. Я тоже хорошо относилась к тебе и старалась не показывать свой характер. Потом мы уже больше не краснели, когда оставались наедине, но у нас возникла новая проблема – почему-то не получалось детей. Как мы хотели ребеночка! Без него наша жизнь выглядела какой-то неполноценной, недолговечной, хотя жили мы очень хорошо. Ребенок был бы плодом нашего общего дерева, кусочком плоти от наших сплетенных тел. Только он мог сделать нашу жизнь действительно совместной и вечной… Из-за этого я часто плакала тайком от тебя, а ты тяжело вздыхал. Мы отлично понимали друг друга, но притворялись, что ничего не замечаем. Я стала иногда браниться с тобой, но потихоньку, так, чтобы соседи не услышали. Но мы не сердились друг на друга, я винила только себя, а ворчала из суеверного страха. Ведь мы с тобой были так счастливы вдвоем, так глупо счастливы, что наше счастье перебегало дорогу нашему маленькому. Мы должны были ссориться и ругаться, как все. Ах, Гуйгуй, Гуйгуй, почему ты все время молчал? Ты только хмурил брови и выглядел недовольным. Ты не хотел, чтобы я торговала на базаре, не хотел строить новый дом, который действительно принес нам несчастье. Из-за этого дома мы и поссорились по-настоящему, я даже ткнула тебя в лоб палочками… Ху Юйинь все бежала и бежала в темноте. Она как будто стремилась догнать мужа, но он бежал быстрее, и догнать его никак не удавлюсь.
