Слегка подавшись назад, Альфред отрезал:
— В этом мы расходимся. Я предпочитаю думать, что мне повезло, и я обрел достаточное просветление, 4to6jw понять опасность, которую евреи представляют для нашей расы, и вред, который они нанесли великим цивилизациям в прошлом.
— Пожалуйста, поймите, Альфред, у нас с вами нет никаких противоречий относительно ваших выводов! Мы испытываем одинаковые чувства к евреям. Я имею в виду лишь то, что ваши чувства к ним чрезвычайно сильны и выражаются с такой необыкновенной страстью. А наша с вами общая любовь к философии требует, чтобы мы умели исследовать логическое основание всех своих мыслей и убеждений. Разве не так?
— Здесь я не могу с вами согласиться, Фридрих.
— Я не могу пойти у вас на поводу. Мне кажется почти непристойным подвергать столь очевидные умозаключения философскому исследованию! Это все равно что анализировать, почему небо кажется вам синим или почему вы любите пиво или сахар.
— О да, Альфред, вероятно, вы правы…
Фридриху вспомнилось, как Блёйлер неоднократно выговаривал ему: «Молодой человек, психоанализ — это не таран: мы не долбим ворота крепости до тех пор, пока изнуренное эго не выкинет изодранный белый флаг капитуляции. Терпение, терпение! Завоюйте доверие пациента. Анализируйте и старайтесь понять сопротивление: рано или поздно сопротивление ослабеет, и откроется путь к истине». Фридрих понимал, что должен оставить эту тему. Но его внутренний порывистый демон, который стремился к знанию, не хотел униматься.
— Позвольте мне сделать еще одно, последнее замечание, Альфред. Давайте рассмотрим пример вашего брата, Эйгена. Вы согласитесь, что он — человек глубоко интеллигентный, воспитанный в той же культуре, что и вы, с той же наследственностью, в той же обстановке, с теми же родственниками — и все же он не вкладывает в проблему евреев столько страсти. Он не одурманен Германией и предпочитает считать своим истинным домом Бельгию. Восхитительная загадка! Братья, выросшие в одинаковых условиях, придерживаются таких различных точек зрения!
— Наше окружение было похожим, но не одинаковым, — возразил Альфред. — К примеру, Эйгену повезло не напороться на директора — любителя евреев в реальном училище.
— Что? Вы о директоре Петерсоне? Не может быть! Я хорошо знал его, когда учился в этом заведении.
— Нет, не Петерсон. Он был в годичном отпуске во время моего выпускного класса, и его место занимал герр Эпштейн.
— Погодите-ка минутку, Альфред. Я только-только начинаю припоминать, что Эйген рассказывал мне историю о вас и герре Эпштейне и о каких-то серьезных неприятностях, в которые вы влипли прямо перед выпуском. Что конкретно тогда произошло?
— Альфред рассказал Фридриху всю историю. Он поведал ему о своей антисемитской речи и ярости Эпштейна, о своем увлечении Чемберленом, о навязанном ему задании прочесть комментарии Гете о Спинозе, о своем обещании прочесть Спинозу.
— Да, вот это история так история, Альфред! Кстати, хочу попросить вас указать мне эти главы в гетевской автобиографии. И скажите мне еще вот что: вы сдержали свое обещание прочесть Спинозу?
— Я пытался, и неоднократно, но так и не смог вникнуть в текст. Какая-то глубокомысленная галиматья! А эти невразумительные определения и аксиомы в самом начале стали для меня непреодолимой преградой.
— А, так вы начали с «Этики». Большая ошибка! Это слишком трудная работа, чтобы читать ее без руководителя. Вам следовало начать с его более простого «Богословско-политического трактата». Спиноза — это чистый бриллиант логики. Я включаю его в свой пантеон наравне с Сократом, Аристотелем и Кантом. Когда-ни- будь мы должны снова встретиться в фатерлянде, и, если пожелаете, я помогу вам прочесть «Этику».
— Как вы понимаете, я испытываю в высшей степени сильные чувства по поводу чтения работ этого еврея. Однако великий Гете преклонялся перед ним, да и директору я дал клятву… Так, значит, вы могли бы помочь мне прочесть Спинозу? Ваше предложение очень любезно. Даже соблазнительно. Я постараюсь сделать так, чтобы наши пути в Германии пересеклись, и буду с нетерпением ждать возможности разобраться с этим Спинозой.
— Альфред, мне пора возвращаться к матери, и, вы знаете, завтра я уезжаю в Швейцарию. Но прежде чем мы расстанемся, я хочу еще кое о чем сказать… У меня возникла одна дилемма. С одной стороны, вы мне небезразличны, и я желаю вам всяческого блага. А с другой стороны, я обременен некоторой информацией, которая может причинить вам боль, но, думаю, в конечном счете приведет вас к познанию кое-каких истин относительно самого себя.
— Как могу я, будучи философом, отказываться искать истину?
— Я и не ждал от вас менее благородного ответа, Альфред. Должен вам сказать, что ваш брат в течение многих лет — и даже в прошлом месяце — в беседах со мной обсуждал тот факт, что бабка его матери, ваша прабабка, была еврейкой. Он сказал, что однажды навестил ее в России и что, несмотря на то что она была крещена в детстве, она признала свои еврейские корни.
Альфред молча уставился в пространство.
— Альфред?..
— Я это отрицаю. Это оскорбительный слух, который долго витал вокруг нашей семьи, и мне мерзко, что вы его распространяете! Я его отрицаю. Мой отец его отрицает. Мои тетки, сестры моей матери, его отрицают. Мой брат — запутавшийся глупец! — лицо Альфреда покраснело от гнева. Избегая встречаться с Фридрихом взглядом, он добавил: — Я не могу вообразить, с чего Эйгену вздумалось привечать эту ложь, почему он повторяет ее другим — и почему вы ее распространяете.
— Прошу вас, Альфред, — Фридрих понизил тон почти до шепота. — Прежде всего позвольте уверить вас, что я ничего не распространяю. Вы — единственный человек, которому я сказал об этом, и между нами это и останется. Даю вам слово, слово немца! А что касается того, почему я вам сказал — давайте проясним этот вопрос. Я же объяснил вам, что передо мной стоит дилемма: мне казалось, что сказать — значит, причинить вам боль, однако не сказать — значило сделать еще хуже.
— Как могу я претендовать на то, что я — ваш друг, и при этом умолчать?! Ваш брат говорил мне об этом, и мне показалось, что это имеет отношение к нашей дискуссии. Добрые друзья, я уж не говорю — собратья-философы — могут и должны говорить друг другу обо всем. Вы сильно на меня злитесь?
— Я просто потрясен тем, что вы говорите мне такое!
Фридрих снова подумал о своей практике под руководством Блёйлера, который много раз напоминал ему: «Вы не должны высказывать все, что думаете, доктор Пфистер. Терапия — не то место, где следует озвучивать все причиняющие вам беспокойство мысли, чтобы облегчить душу. Научитесь их придерживать. Научитесь управлять непокорными мыслями. Расчет времени — это решающий фактор». Он обратился к Альфреду:
— Значит, наверное, я допустил ошибку, и мне следовало держать это при себе. Мне еще предстоит научиться тому, что некоторые вещи лучше оставлять невысказанными. Простите меня, Альфред. Я рассказал вам об этом из чувства дружбы, из своей убежденности в том, что ваши неукротимые страсти могут в результате оказаться саморазрушительными. Посмотрите, вы же были всего за шаг от исключения из училища! Ваше будущее образование, ученая степень, блестящая карьера в перспективе — все они были бы принесены в жертву. Я хотел помочь вам гарантировать, что подобные события никогда не повторятся впредь.
Альфред выглядел далеко не убежденным.
— Дайте мне подумать об этом. А теперь — я понимаю — вам пора идти.
Вынув из кармана сорочки сложенный листок бумаги и подав его Альфреду, Фридрих сказал:
— Если вы по какой бы то ни было причине захотите снова меня увидеть — ради продолжения любой части нашей дискуссии, ради руководства в чтении Спинозы, ради чего угодно, — вот мой теперешний адрес в Цюрихе и координаты, по которым меня можно найти в Берлине, где я буду по прошествии трех месяцев. Альфред, я очень надеюсь, что мы снова увидимся. Auf wiedersehen[54]
Альфред, мрачнее тучи, просидел за столом еще четверть часа. Он допил свое пиво и поднялся, чтобы уйти. Развернул листок, который оставил ему Фридрих, вгляделся в адрес — а потом разорвал его на четыре части, швырнул на пол и направился к выходу из пивной. Однако, уже дойдя до двери, остановился, передумал, снова подошел к столу и наклонился, чтобы собрать обрывки бумаги.
ГЛАВА 13. АМСТЕРДАМ, 1656 г
Около десяти часов следующего утра братья Спиноза усердно трудились в своей лавке: Бенто мел пол, а Габриель вскрывал только что прибывший ящик с сушеным инжиром. Их занятия были прерваны появлением у двери Франку и Якоба, которые нерешительно топтались там, пока Франку не проговорил:
— Если твое предложение все еще в силе, мы хотели бы продолжить нашу беседу. Мы можем прийти в любое время, какое тебе удобно.
