Мариам Петросян - Дом, в котором...

— Да.

— Мальчик, ты уникум!

— Это не я, это амулет! — почти кричит Кузнечик.

— Ах да, действительно, — поправляется Седой. — Я и забыл про него. Пожалуй, он получился сильнее, чем я думал. Я был бы не прочь сделать такой для себя. Жаль, что это невозможно.

— Почему? — Кузнечик полон сочувствия.

— Такие вещи получаются один раз, — Седой давит окурок в пепельнице. — Говоришь, он перестал работать?

Кузнечик нетерпеливо ерзает, облизывая пересохшие губы.

— Я потому и пришел. То есть сначала я ждал. Думал, вдруг это вернется. Долго ждал, а потом решил прийти. Ты ведь поможешь мне, Седой? Только ты можешь его починить.

Седой спохватывается, что попался в ловушку. Скорчив недовольную гримасу, он смотрит на часы:

— Я бы рад помочь, но боюсь, нет времени. Скоро вернутся наши. При свидетелях о таком не говорят. Отложим до другого раза. Может, к тому времени сила сама вернется.

— Сегодня две серии, — напоминает Кузнечик. Подозрение, что Седой хочет от него избавиться, делает его голос тусклым. — Фильм двухсерийный, — повторяет он тихо.

— Да? Я не знал.

Кузнечик встает.

— Ты не можешь мне помочь, — он передергивает плечами, не отрывая взгляда от пола. — Я бы подумал, что все это вранье, если бы не помнил, как было вначале. И таз с водой упал, — добавляет он с отчаянием. — Они вытирали пол, когда мы вернулись. Разве так бывает, чтобы все вместе? Случайно? Ведь не бывает?

— Да. Случайно ничего не бывает. Сядь.

Кузнечик поспешно садится, поджав ноги. Мрачный вид Седого вселяет в него надежду. Старшеклассники могущественны и загадочны. Когда-нибудь и он станет таким.

— Тебя обижают? Я помню, Слепой говорил мне об этом.

— Теперь меньше, чем раньше, — с готовностью отвечает Кузнечик. — Им надоело. Так… иногда пристают немножко.

— Ладно, — Седой размышляет, опустив снежные ресницы. — Расскажи еще раз, как ты чувствовал в себе Великую Силу. Должен быть какой-то способ оживить ее. Может, мы его найдем. Я должен послушать тебя еще раз.

Кузнечик встряхивается, чтобы откинуть за спину рукава куртки, садится, скрестив ноги, и пробует объяснить все сначала еще раз. Седой похож на спящего, но он не спит. Свет лампы, повернутой к стене окрашивает ее в золотисто-бежевый цвет, рыбки тычутся пухлогубыми мордами в аквариумное стекло.

— Ладно, — говорит Седой, когда Кузнечик замолкает. — Я понял. Иногда такое случается. Я думал, что даю тебе силу, а дал кое-что другое. Еще лучше. Ты это другое потерял. Такое тоже случается.

Губы Кузнечика начинают дрожать. Седой делает вид, что ничего не видит. Дым прозрачными спиралями струится над его пальцами.

— Это потому, — мягко говорит он, — что ты еще мал для амулета. Я предупреждал, что не делаю их для детей. Но все еще можно исправить. Даже если сейчас не получится, когда ты вырастешь, получится обязательно. Ведь он на взрослого.

Кузнечик даже не пытается скрыть разочарование.

— А сейчас? Я не могу ждать так долго.

Уловив раздражение Седого, он спешит оправдаться:

— Не потому, что мне не терпится! Правда! Но они все знают и говорят между собой, что я никуда не гожусь. А если не говорят, то думают. Все сильнее меня, потому что у них есть руки. Все, — с ужасом повторяет он. — И если я буду такой, пока не вырасту, то потом уже ничего не поделаешь. Ведь они всегда будут помнить, что я был слабее. И как я тогда стану Черепом?

Седой откашливается, разгоняя ладонью дым.

— Интересный вопрос. А тебе не кажется, что ты можешь стать кем-то другим? Два Черепа — многовато для одного Дома.

— Ну пусть не Черепом, — покладисто соглашается Кузнечик. — Пусть кем-то другим. Но этот другой пусть будет как Череп.

Седой отводит взгляд, чтобы не видеть пустые рукава куртки и блестящие глаза.

— Да, — говорит он. — Обязательно. — Лицо его делается злым, пугая Кузнечика, но злость адресована не ему.

— Так, — говорит Седой, — скажи-ка мне, кто самый сильный человек в Доме?

— Череп, — не раздумывая, отвечает Кузнечик.

— А самый умный?

— Ну… вообще-то, говорят, что ты.

— Тогда слушай, что тебе говорит самый умный человек в этом Сером Ящике. Есть только один способ вернуть амулету силу. Очень трудный. Ничего труднее не бывает. Ты должен будешь делать то, что я скажу. Не один день и не два, а много-много дней подряд. И если ты хоть раз не выполнишь что-то до конца, даже самую мелкую мелочь…

Кузнечик яростно мотает головой.

— Если ты что-то пропустишь, забудешь или поленишься сделать, — Седой выдерживает зловещую паузу, — амулет потеряет свою силу навсегда. Можно будет его выбросить на помойку.

Кузнечик замирает в оцепенении.

— Так что думай, — заканчивает Седой. — Время у тебя есть.

— Да, — шепчет Кузнечик. — Я согласен. Я все сделаю. Не пропущу и не забуду.

— Ты даже не спрашиваешь, что придется делать.

— Я не успел, — объясняет Кузнечик. — А что придется делать?

— Много чего, — загадочно говорит Седой. — Это может быть даже скучно и неинтересно. Например, — потухшая сигарета прочерчивает в воздухе зигзаг, — я могу велеть тебе думать магические слова. Каждое утро, просыпаясь, и каждую ночь перед сном. Или повторять их очень тихо. Они могут быть совсем простыми. Но их надо думать всерьез. Вдумываясь. Или, например, я тебе вот что скажу, — Седой улыбается своим мыслям. — Я скажу — молчи один день. И ты должен будешь молчать.

— А уроки? — уточняет Кузнечик. — Я ведь не могу молчать на уроках?

— В выходные нет уроков.

— А если воспитатели…

— Вот видишь, — Седой разводит руками. — Ты уже споришь. Ищешь лазейку. Так нельзя. Либо ты согласен, либо нет.

Кузнечик моргает.

— Делай что хочешь. Можешь прятаться на чердаке. Но в этот день ты все должен делать молча. И это еще легкое задание. Дальше будет труднее. Например, несколько дней себя не жалеть. Или не сердиться. Это очень трудно. Этого не умеет даже Череп.

Замечание о Черепе поднимает настроение приунывшего Кузнечика.

— И только такие задания будут? Такие… — он подыскивает слова, — для мозгов?

— Дух важнее тела, — сообщает Седой. — Но если тебя интересует физическая сторона, не беспокойся. Все это тоже будет. Тебе придется помучиться.

— И драться придется? — спрашивает Кузнечик.

— Это не скоро. Это не главное. Для начала поцелуешь обе свои пятки, — говорит Седой.

Кузнечик улыбается:

— Как это?

— Очень просто, — Седой расправляет одеяло, стряхивает с него крошки и опять закутывается. — Я тебе скажу: в такой-то день встанешь здесь, передо мной, и поцелуешь сначала одну свою пятку, потом другую. Стоя, естественно. Сидя — это любой может. И ты либо делаешь, либо задание считается невыполненным.

— А когда ты это скажешь?

— Не сегодня и не завтра. Сначала будут другие задания.

По затуманившемуся взгляду Кузнечика Седой понимает, что попытки целования пяток начнутся в самое ближайшее время. Он прячет улыбку в стакан с лимонадом и долго пьет. А когда отставляет пустой стакан, снова серьезен.

— Хватит, — говорит он. — Не нужно мне все это рассказывать тебе раньше времени. Уже поздно. Иди и подумай еще раз хорошенько. Я бы на твоем месте отказался.

Кузнечик нехотя встает.

— Я уже решил. Я не передумаю, Седой. Я буду молчать, и вообще что угодно. Дай мне задание прямо сейчас.

Седой смотрит на часы.

— На сегодня все, — говорит он. — Задание будет завтра. Я должен вспомнить магические слова и много всего другого. А ты пока думай. Доброй ночи.

— Доброй ночи.

Кузнечик, кивая, пятится до двери, а оказавшись в коридоре, некоторое время стоит в растерянности, как будто не знает куда идти. После полумрака комнаты яркий свет режет глаза. Постояв в раздумьях, он поворачивается и медленно бредет по коридору. Ботинки вяло шаркают о паркет. Он идет, унося сокровенную тайну и странные видения. Магические слова, безжалостные и безгневные недели, маленького Черепа и большого Черепа, Брюса Ли, целующего свои пятки, Слепого, говорящего: «Почему же ты молчишь?» — и другие голоса: «Почему-то он стал очень странным». И вся эта неожиданная тяжесть наполняет его гордостью.

— Даже Череп этого не умеет, — бормочет он. — Это для него слишком трудно.

Горбач сидит на корточках, возле собачьей будки, гладит дворовую собаку и чешет ее за ушами. К нему подходит Кузнечик. Горбач встает, и они вместе идут к сетке. Туда, где скрыт кустами тайный ход в наружность.

Майка Горбача в пятнах и подтеках. На нем солнечные очки кого-то из старших с треснувшим стеклом. Они сползают с носа, открывая два сросшихся полумесяца бровей. Как в круглых зеркалах в них отражается двор. Фуражка обклеена значками и медальками. Он снимает очки и фуражку медленно, как пловец, готовящийся зайти в воду. По ту сторону сетки, в наружном мире, пять ободранных уличных собак реагируют на его жест одинаково: скулят, нетерпеливо подметая землю хвостами.