Впереди нас в кабинке вертятся японец и японка, оба пожилые, оба с кэйтай – мобильниками, оба wired, если не weird (повернутые, если не чокнутые?), оба фотографируют всякие милые мелочи жизни. Позади нас арабы – студенты – он и она.
Подъемник выносит нас на сколоченную из досок площадку, где другой специальный человек помогает нам вылезти из кабинки.
– И вид отсюда прекрасный! – декларирует Манон.
Внизу – на почтительном уже расстоянии – долина, по дороге едут маленькие машинки. Напротив – еще одна гора, заросший елками хребет. Монблан, кажется, стал чуть-чуть поближе. Нам уже видно ледник, тающий водопадами и ручьями стекающий слева – внизу. Чайный домик и паб полны людей.
Вправо-вверх уходит тенистая тропа.
– Пошли? – говорит Манон.
– Ты же на каблуках.
– Да ладно.
Мы шагаем вверх. За нами плетутся наши тени, высунув короткие языки.
Мы вступаем под сень деревьев и продолжаем подниматься вверх по тропе, ведущей к вершине. Мы упираемся каблуками в повороты. Шаг за шагом мы все больше возвышаемся над долиной. Вот мы уже на уровне
крепостных стен. Поток людей валит нам навстречу с красно-белыми и желто-синими путеводителями в руках. Все они – в шортах, босоножках и панамках.
Мы превышаем уровень островерхих елок, но не снижаем наших темпов. Мы их всех обгоняем. Мы совершаем крутой подъем, не снижая темпов до самой вершины. Шаг за шагом ускоряясь, мы выходим на маленькую площадку. Мы упираемся в психологический барьер. Бурные потоки перехлестывают через огромные валуны и впадают в тихие глубокие заводи. Над горой – синее небо в белых облаках. В небе – сильный ветер. За горой – еще одна гора, повыше, и все горы поросли одинаковыми темно-зелеными елками.
Манон шагает быстро. Мы обгоняем всех туристов, с суковатыми палками, рюкзаками, в шипованных кедах. Дорога поминутно поворачивает. Ступеньки из камня и дерева.
Нам идут навстречу.
Мы прямо-таки мчимся вверх, по корням, по теням, мимо пней и гигантских деревьев.
Я вдруг чувствую что-то новое в Манон. Беззаботное и бессердечное отчаяние. Она не смотрит на меня. Я не отстаю и не предлагаю отдохнуть. Манон идет на три шага впереди.
Мы идем в гору быстрым шагом уже час без остановки. Мы обогнали всех. Мы, как ветер, мчимся к вершине.
Подъем становится круче. Вот и площадка, на которой стоит кучка самых отважных туристов с хорошими фотоаппаратами – фотографирует виды. Внизу долина: одна деревенька, рядом другая, дороги, как нитки, ни людей не видно, ни машин.
Налетает ветер. Здесь уже совсем не жарко. Здесь дорога кончается.
Манон даже не останавливается: на своих крутых каблуках лезет в гору без дороги и машет мне:
– Дальше!
Что за страсть такая – лезть в гору? Что за неудержимая тяга вверх? Но я ни слова не говорю, и все так же следую за ней, на три шага позади. Манон задыхается. Подъем так крут, что одних каблуков уже не хватает, хотя Манон ввинчивает их в каменистую почву на пол-оборота; хватаясь за траву, за стволы деревьев, Манон лезет вверх без единой коррекции или консолидации, не переводя дух, и я карабкаюсь за ней, выше и выше, круче и круче, ветер вздувает подол ее длинного платья, и мы нависаем над долиной, над серпантинами дорог, над деревнями, городишками, фиалками, колесами, а белый Монблан воспаленно сияет над нами, наверху.
Деревья заканчиваются, и мы обнаруживаем, что дальше подъема нет.
Мы находимся на вершине одного из скалистых отрогов. Язык ледника теперь под нами, белый и мятый, как постель. С трех сторон – уступы, провалы и бездны.
Макушку Монблана заволакивает облаком.
– О черт, – выдыхает Манон и опускается на землю в полном изнеможении. – На полдороге…
Манон и Монблан. Монблан и Манон.
* * *
Когда мы, не чуя под собой ног, спускаемся в долину, солнце уже садится за горы. В соседней деревушке мы находим почти пустую гостиницу и выпиваем на двоих бутылку красного вина. Так как мы полумертвы от усталости, то и пьянеем стремительно. Решаем выкупаться в ванне и опрометчиво затыкаем ее старой медной пробкой. Теперь мыльной воде некуда бежать, потому что пробке хорошо внутри дырки, там, в трубе, образовался вакуум, и ее не выковырять.
– Придется выливать мыльную воду ведром, – констатирует Манон, изнемогая от хохота.
Мы берем ведро, еще какую-то плошку и принимаемся, как дураки, вычерпывать воду из ванны. От смеха руки наши слабеют, половина воды расплескивается по полу, и нам становится еще смешнее.
Мы гогочем как полоумные.
Потом мы опрокидываемся на широкую, старую, скрипучую кровать.
Но вдруг Манон садится. Глаза ее расширяются от испуга: в самой середине зеркала сидит огромный паук-крестовик.
Манон хватает флакон с лимонно-желтыми духами и сильно брызгает ими на паука. Потеки-потоки духов заливают зеркало. Паук растворяется в зазеркалье – похоже, его и не было вовсе.
* * *
Утром просыпаемся поздно. Сквозь ставни уже просачивается солнце, но, пока я не выглядываю наружу, непонятно, насколько жарким оно может быть. Выглядываю и вижу: очень жарко, уже сейчас градусов тридцать, и воздух спертый, ветра нет. Улица будто вымерла, плети цветов неподвижно свисают с витых чугунных решеток.
Манон, как всегда, уже давно не спит: лежит в постели и приторным голосом желает мне доброго утра.
В ванне на дне стоит жиденький мыльный растворчик в хлопьях пены. Из окошечка под потолком льется свет.
Возвращаюсь: Манон уже одета. Стоит, задумчиво смотрит. О вчерашнем не говорим. И у Манон, и у меня – легкое похмелье, и солнце не очень радует. Только одно не-
сколько вселяет надежду: через каких-нибудь полчаса мы поедем дальше.
Мы гуськом проходим по темному, пыльному коридору, спускаемся по скрипучим лесенкам и оказываемся в кафешке, увешанной горнолыжными вымпелами. Здесь нас ждет сюрприз: континентальный завтрак.
– Все французы – скупердяи и адвокаты, – говорит Манон.
– Да, это тебе не шкварки, – говорю. – Теперь так и пойдет до самого Парижа.
– А йогурт какой-нибудь можно? – Манон стучит ложкой по столу, призывая официанта. – Йогурт, – объясняет она. – Yaourt.
– Яйца, – подсказываю я. – Пусть пожарит мне яичницу.
– Oeufs, – говорит Манон. – Sur le plat. S’il vous plait.
– Non, – качает головой официант. – Только ягурт.
Нам приносят йогурт. Манон пытается его съесть, но почему-то бросает это дело на полпути. Она по-прежнему странно задумчива и погружена в себя.
Расплачиваюсь наличными, рассовываю сдачу по карманам. Наша машина, оказывается, нагрелась: включаю кондиционер. Манон плюхается рядом и смотрит вперед. Ее непрерывная задумчивость начинает действовать мне на нервы. Перед нами – булыжный двор, затейливо убранный цветами. На заборе висит декоративное колесо. В пройме улицы Монблан, вон он, наверху.
– Что-нибудь не так? – спрашиваю я. – Это из-за вчерашнего?
– Нет, – отвечает Манон, вздыхая. – Черт. Блин. Понимаешь, я, кажется, проглотила кусочек этикетки от йогурта.
Манон и Данон.
– И ты боишься, что она у тебя застрянет? Прорастет и станет йогуртовым деревом?
– Ничего я не боюсь, – говорит Манон и еще раз вздыхает – еще глубже. – Черт, черт. Де Грие, я не хочу тебя пугать, но, кажется, у меня начинается припадок.
– Припадок? Какой еще припадок?
– Ничего особенного, – говорит Манон. – Я не знаю, что это такое. Со мной такое иногда бывает. Это вообще-то ничего страшного. Впрочем, может быть, это еще и не оно.
– Может быть, не поедем пока?
– Нет уж, – возражает Манон, – буду я еще подстраиваться под прихоти моего организма.
– А в чем дело-то? Что ты чувствуешь?
– Я не буду говорить, – нервничает Манон (мы выезжаем со двора). – А то я усугублю своими речами, и мне станет еще хуже. Мне надо отвлечься. Расскажи мне что-нибудь о финансовых рынках. Расскажи мне про Баффета: он инвестор или спекулянт?
– Разделение на инвесторов и спекулянтов, на мой взгляд, не качественное, а количественное, – говорю послушно. – Выби-рать, как признак, наличие плеча – устарело лет на двадцать. Баффет всегда старался выглядеть инвестором, это очень важная компонента его имиджа, так же как для Сороса важно, чтобы думали, что это он обвалил фунт. И, наверное, Баффет когда-то вел себя только как инвестор. Но несколько лет General Re была одним из крупнейших и очень агрессивным игроком на рынке производных инструментов на процентные ставки – как раз тогда, когда Баффет ругал опасности этих инструментов. Такие позиции неизбежно несут в себе leveraging. С плечом или нет его валютные позиции – вопрос бессмысленный (поскольку заемные средства у его группы есть, любая позиция, в некотором смысле, с плечом). Я уж не говорю про те полтора года, когда он владел «Саломоном»…
– Блин, как же мне херово, – говорит Манон, подаваясь вперед.
Мы уже выехали из Шамони и теперь мчимся по какой-то зеленой расселине между двух гор, мимо мхов и лишайников, мимо невысоких рощ.
