Он с удивлением вспоминал те времена, когда и сам был увлечен чужим телом настолько, что едва мог выкроить немного внимания, чтоб подумать о чем-то еще. Но после это почему-то прошло – может, в путч, когда нарушилось космическое равновесие мироздания? И эротические мечты его стали простыми, небогатыми. То есть хотелось лежать на диване, смотреть в потолок, а дама чтоб сама усердствовала – ну, только не очень уж чтоб. И то надо сказать, что ее гениталии, вот смешно, чем дальше, тем больше оставляли его равнодушным. А после, мечтал он, чтоб не курить в постели, умно глядя в потолок, а чтоб она поцеловала его в щечку и молча ушла. Мечты о счастье!
«Да как же так можно, чтоб молча ушла и все, и даже не обменяться парой слов?» – мысленно корил он себя в пол, правда, силы.
«А так, – отвечал он себе же спокойно, – что она одна идет курить, я-то бросил, и зачем же дымить в комнате перед сном, а как покурит, так уже и спать пора, и без того был поздний час, а после перекура и подавно. Все равно ж я уж сплю, так чего еще?»
Но такое выдавалось нечасто. Эротические мечты сбывались разве во сне или когда что-нибудь гнусное случалось в Москве. Как что хорошее – так нет, не звали ее. А чуть мерзость какая, так поднимают среди ночи.
«Я давно уже чувствовал, что так не бывает – все проблемы решились, и привет. Не-ет, батенька, это иллюзия чисто феодальная – взял, и лежи на диване. На рынке, в рыночной в смысле экономике, все иначе, там надо постоянно доказывать, что ты прав и лучше других, – рассуждал Доктор. – Чтоб не думать ни о чем, надо пытаться думать обо всем сразу. Так и любовь, – если раскидывать ее на многих, то, может, не будешь зависеть от любви кого-то одного. Это как чистый спирт и спирт разбавленный...
«Ты, – говорил Доктор себе с некоторым даже пафосом, – ты, как Лев Толстой, хочешь все сразу и всерьез и чтоб тебе была сразу страстная любовь, да навеки. Но нет! Любовь надо добывать, как уголь в шахте, она как хлеб насущный, чтоб днесь, – не просят же сразу дать полный подвал консервов, чтоб хватило на всю оставшуюся жизнь. Днесь! Любовь тут получается действительно, как хлеб, что ли? Ну, к примеру...»
Вообще-то самое привлекательное в ней было то, что он сразу увидел, до чего сам тут же додумался – и после то и дело про это ей говорил, – что она едва ли может обойтись одним мужчиной, и что ж тут обидного, ну, одним любовником больше, одним меньше... Она молчала-молчала, но раз таки ответила ему:
– Мне обидно, что ты так подумал обо мне.
Сказала именно так, и скорей всего ход мысли был такой: ей обидно, что так подумал, обидно оттого, что догадался – а не потому, что это поклеп. Это, значит, как бы правда, но ей бы хотелось, чтоб Доктор имел о ней другое мнение...
«Это очень сложно – одна и та же девушка может быть и „хорошей“, и „плохой“, как учит нас пособие по этому делу, написанное со слов проституток, – думал Доктор про это и после еще про другое. – Отличие ее сексуальных фантазий от моих в том, что она свои может осуществить все, любые, причем не позже чем через четверть часа после их прихода в голову. Впрочем, то же и со мной, с единственным отличием, что с меня где-то могут спросить денег, – там, где ей их предложат. Это как самогоноварение, которое бывает для себя или на продажу. Речь идет о выходе на рынок. Как она сказала? „Я наполнена любовью до краев, она льется через край. И ты тут ни при чем, ты просто попал на это место, на тебя случайно пролилось. Я хочу, чтоб всем было хорошо и никому чтоб не было плохо“. То есть невозможно любить только одного всегда, можно любить нескольких сразу, что меня, признаюсь, смущает. Это что же у нее, нимфомания? Меня, кстати, в юности, когда большую часть сил отдаешь размышлениям о невозможном, о бесполезном, занимал вопрос: а как бы я жил, будь женщиной? Гм... Она – это именно мой двойник, просто другого пола. Двойник не внешний, но внутренний, по характеру и по жизни. Да, в общем, и по внешности тоже...»
– Ты самый добрый в мире, – сказала она влюбленно, когда Доктор разоблачил ее, уличил в блядстве. Скандала не устроил, вот и добрый.
А не устроил главным образом потому, что не знал, с чего это устроение начинать. Непонятно было самое главное. Отчего это считается грязным? Оттого, что все ж в этом нужен вкус, и мера, и приличия? И оттого еще, что если все кинутся трахаться, то выйдет мерзость? Как на пляже нудистов, где всякие уроды, причем старые, осмеливаются ходить голыми и пускают свои неаппетитные слюни, глядя на порядочных любителей и ценителей человеческого тела, которое, может, создано по образу и подобию?
Разврат холодный чем плох? (Если, конечно, он вообще плох.) Да тем, что не дает насыщения. А только вызывает желания, которые не сбываются и виснут на тебе. Разводка чистая. На бабки. В отличие от той же любви, по ходу которой, пока она не остыла, не сошла на нет, ты рад ловить желания партнера и торопливо, срывая на ходу одежду, их исполнять. При холодных же контактах тебе все равно, что она чувствует, а ей еще больше, что – ты. (Если взять да пренебречь фактором денег.) Таким образом, для блага людей нельзя допускать разврата для всех! Его следовало бы строго-настрого запретить. Чтоб те, кто боится или кто решил, что это грязно, – чтоб это его тормозило, и он, боясь испачкаться, не погрузился в итоге в страшную скуку. А кто считает, что ничего плохого не делает, а только общается с хорошими людьми, и всем от этого делается лучше, и они потом 20 лет про это вспоминают с радостью, и это им помогает сохранить интерес к жизни? И помогает лучше понять людей и помочь им? Вот тем разврат просто доктор должен прописывать.
«Почему только на старости лет я понимаю какие-то вещи, какие давно мне пора б знать? Да просто при Советах у нас была задержка развития! Мы в 90-е носились с видео – как в 80-е с самиздатом и политикой... С порнографией какой-нибудь... – досадовал Доктор в одиночестве. – Очищение от греха через вложение в него другого смысла, мистического. Половой акт не как сопение маньяка, обуреваемого пиздой, но как форма проявления любви к жизни, к человеку, людям, к мировому Духу и, не побоюсь этого слова, – к Богу; и это все на примере женщины.
«Но и тут можно спорить, – спохватывался Доктор, – и есть же про что. Вот выбираешь ты будто бы веселый холодный разврат и свободу, которую он дает. А люди-то живые. Ну, допустим, берешь ты блядь, но у нее же комплексы, прыщи, зуб болит, родня в Пензе. Весь этот геморрой будет то и дело вылезать на передний план и заслонять то, что вам обоим кажется главным, это вас будет отвлекать от купли-продажи простых услуг, и ты пожалеешь, что связался, поскольку на все публичные дела не хватит ведь гениальных актрис, которые способны перевоплощаться и убедительно играть. И нимфоманок не хватит, которые б отдавались любимому делу, отметая все лишнее, – не напасешься их на всех. Нимфоманки быстро слетают с круга, а актрисы и так в жизни могут неплохо устроиться, – в театр из них мало кто идет, все больше замуж... Так что редко удается спрятать человеческое, непрофессиональное, нерабочее. Это как бы такая грибница... Срезал подберезовик вроде подчистую, но там же еще под землей тонкие волокна туда-сюда, во все стороны, и все грибы на поляне соединены в такой как бы подземный растительный Интернет. Это утомительно – прикидываться дураком и делать вид, что все в жизни просто, проще не бывает. И вот еще так. Кроме грибницы, еще такая картинка. Срываешь, значит, со стола скатерть. Но на ней стоит супница, и тарелки с салатами, и приборы, и китайский фарфор, – и вот все это отвратительно звенит и грохочет, и разбивается в белые черепки и осколки, и заливается суповой густой жижей...»
С этим ее блядством было распознавание обмана, острое его чувство, стыдная, унизительная боль, желание слез и уж более никакой идеализации подруги. Доктор так, в общем, соображал с самого начала, что она неспособна к моноандрии, она ей предпочтет скорее всего смерть, и уж точно всегда смертельный риск, риск пойти под изнурительные, невыносимые, окончательные пытки, чтоб после них быть неизбежно и жестоко убитой, когда разоблачатся все ее страшные измены. Но! Поначалу-то он согласен был делить ее с прочим миром. А потом – это была принципиальной важности точка – расхотел. И в этот момент все счастье и кончилось.
– Богатый внутренний мир и пиво пить – это пожалуйста, сколько угодно. Но обмен жидкостями с тобой, а через тебя и с кем-то еще – нет, на это я не способен, – отвечал он ей, когда они сидели на лавке и пили пиво из горла, с чищеной вакуумной воблой.
– Раньше твоя реакция меня больше вдохновляла, – отвечала она обиженно, огорченно.
– Реакция ж не бывает по заказу, а? – говорил равнодушно и лениво он.
– Можно тебя поцеловать? – Она хотела, чтоб все опять стало как было.
– Только если в щечку. А по-другому я сейчас просто не могу. Ну, не могу. Я чувствую барьер, через который не могу перешагнуть. Бывают моменты, когда я даже дотронуться до тебя не могу.
