Во всяком случае, любовница моего мужа успела-таки убедить своего избранника, что я мешаю его самореализации. И где, Господи ты Боже мой? В области литературы! Там, для чего я бросила Историю, пергаменты, карьеру и безопасность… Да, я мешаю ему самореализоваться в литературе: «оранта» убедила своего обожаемого, что он не только великий финансист, но и великий писатель! Призвание, конечно, несколько запоздало… Я вдруг вспоминаю, что в письмах, которые показывал сын, она уверяла моего мужа, что он был «гением своего времени» (без всякого сомнения — мужчины любят большие груди и беспардонные комплименты); затем шло и нечто еще более странное: она называла его «великим своим автором» — я не придала этому большого значения, я знала, что он писал ей в письмах поэмы, и решила, что это просто ласковое прозвище. Но нет, она не шутила (или делала вид, что не шутит): она начинала утверждать, что я завидовала его таланту, что я в зародыше задавила литературный талант господина президента финансовой компании, да, она это говорила, мне передал эти ее слова мой муж, потому что в конце концов он и сам поверил в то, что она говорила, и тоже начал упрекать меня в этом…
Ну что ж, пусть приходит! Я ему, не раздумывая, предложу обмен! Пусть появляется: я живо отправлю его к вышеупомянутой «оранте»!.. Но почему, Господи, почему он хочет все забрать себе? Откуда это желание раздавить меня, низвести в прах? Я ненавижу его, я их ненавижу, и я ненавижу себя за то, что ненавижу их.
При самом сильном пожаре я сворачиваюсь в клубок, я защелкиваю свою раковину, для того чтобы меня не сожгли языки пламени, которые ее лижут. Изо всех сил я стараюсь больше ничего не видеть, ничего не слышать, потерять к происходящему всякий интерес… Я стараюсь «уйти».
На этом кострище лишь один живой источник — чернильница! Взяв в руку перо, я снова обретаю нарушенную им девственность, я купаюсь в источнике новой любви, любви из черных и синих чернил, она полна и свободна и разворачивает на листе бумаги свои долгие меандры; я бросаюсь в водопады запятых, вымарываний, вставок, помарок, подчеркиваний, я плутаю в разветвлениях цветных линий, которые иссушают мое сердце и затопляют бумагу; я придумываю ручей, траву, плод, я вызываю к жизни оазис в той пустыне, где я нашла себе убежище. Там я спасена!
Спасена? Нет. Если источник и не иссяк, то течение воды уже отведено в сторону — он перегородил ручей плотиной. Писать мне по-прежнему хочется, но писать я могу только про него. В надежде, что когда-нибудь он прочтет, что я написала, поймет, что я пережила, что выстрадала и как его любила… И вот я обречена преданно вести дневник моих чувств для человека, который предал меня, это моя собственная воля заставляет меня подводить итог, ясный, точный, подробный, беспорядочным порывам моей заплутавшей души.
Уход мужа отнял у меня все мысли, кроме одной: написать книгу о горе, книгу о засухе, о пожаре. Нет, нет, не книгу мести! Чтобы восстать из праха самой, я возведу мужчине моих десяти тысяч ночей надгробный памятник. Он будет величественнее, чем моя жалкая любовь («Ты больше не смотришь на меня, Катрин…»), когда я сожгла свою жалкую любовь («увы! более мать, чем жена»), у меня появились силы, чтобы этот памятник возвести.
Нет никаких памятников, под ними хоронят мертвых (если я в трауре, то он-то жив!). Есть только «памятники» из заметок и слов, которые поэты и музыканты посвящают тем, кем они восхищались, к кому чувствуют признательность. Так Равель написал «Памятник Куперену», Малларме — «Памятник Бодлеру», я хочу создать памятник Франси, которого я любила.
Впрочем, поднося ему этот подарок, я, конечно, надеюсь одержать над ним верх. И отдохнуть. Потому что, после стольких бессонных ночей я поняла: прощение — это не цель пути, это сам путь.
Поэтому-то мне и не хочется плакать — я хочу воспевать того, кто меня покинул. Мне хочется увидеть его во всей его славе, показать таким, каким я его любила. Задача несложна: человек, который мог вдохновить на большие чувства, ничтожным быть не мог…
На его очаровании могу не задерживаться, мой муж — из соблазнителей. Само собой разумеется, он нежен, непринужден, великодушен, неожидан, восхитителен — словаря не хватит, чтобы описать блеск его голубых глаз, когда он лжет, его хитрую ироническую улыбку, его кожу на рассвете, которую освещает своим блеском любовь! Я могу удариться в лирику, потонуть в волнах миндального молока! У этого мужчины дар будить во мне дремлющего элегического поэта… Не буду я говорить и о его голосе, который до сих чарует меня, когда он звонит мне по телефону из той квартиры, которой я не знаю, — такой голос у ангелов, он шелковист, он настолько нежен, что трудно поверить, будто таким голосом можно говорить жестокие вещи. Я очень долго нежилась в его голосе.
Не буду я говорить и о тех прекрасных днях, что мы пережили некогда, — у счастливых есть история. Но она всегда одинакова: залитые солнцем пляжи и Рождество на снежных просторах, Ирландия с крупа лошади и Рим под дождем; в восемнадцать лет красная роза в Австралии, которую он поднес мне, встав на колено перед всем лагерем; в двадцать три — белое платье, цветущие вишни, церковь, убранная лилиями, и радостный звон колоколов; в тридцать — песенки, которые мы напевали в машине, когда я сидела рядом с ним, положив ему голову на плечо, а дети спали. «Можно подумать, это юг, так долго тянется время…» Когда ночью он вел машину и у него закрывались глаза, я пела, чтобы не дать ему заснуть, старинные песенки, с которыми сроднилась из-за научных занятий: «Помнишь, Эрмина, время, когда мы были вдвоем, помнишь его? Я сжал тебе руку, лопнуло твое золотое кольцо, у тебя осталась половина, а вторая половина, вот она…» Он брал мою руку и не сжимал ее, он ласково гладил мое кольцо, ласкал пальцы; на заправочных станциях, где мы пили кофе, я целовала его веки с голубыми прожилками. Разрозненные ненужные воспоминания, как жемчужины из рассыпавшихся бус…
Я буду славить его достоинства. И тут не надо никакой жемчужной нитки, они и по отдельности достаточно ценны. Буду славить его мужество перед смертельной агонией: он единственный мужчина, который мог часами держать за руку умирающего тогда, когда все особи мужского пола спасались бегством, он единственный мог дать лишившейся жизненных сил, истощенной, измученной уколами женщине ощущение, что она еще может нравиться… Я любила в нем Дон Жуана, Орфея, способного увести из царства мертвых лысых Эвридик, которых уже схватила своей лапой смерть.
Я хочу воспеть и его верность. Да, знаю, «после всего того, что он сделал мне»… Неверный в любви, он был самым верным сыном, братом, самым преданным другом. Согласна, он мог украсть у «приятеля» жену, но никогда — его пост. Он мог пожертвовать своим тщеславием ради дружбы — когда занимают столь высокий пост, это достоинство встречается столь редко, что забыть о нем было бы непростительно…
В общем, он вполне великодушен, и это стоит отметить. И чувствительности, тонкости ему тоже хватает: он мог найти слова, чтобы подбодрить робких, чтобы вернуть надежду отчаявшимся. Как можно забыть, что именно он заставил меня вытащить из ящиков тетради, которые я там прятала, и бросить в один прекрасный день вызов Истории и Университету, опубликовав «роман» — низкий жанр и свидетельство великого греха по отношению к апостолам Истины. Не будь его веры в меня, стала бы я той, в которую он единственный верил? Для того чтобы не причинить мне боль, он переписал в более вежливых выражениях письмо, в котором издательство отклоняло мою первую рукопись; позднее уже из писем читателей он изымал без моего ведома те, в которых они высказывали свое недовольство или просто не рассыпались в похвалах мне. Если он недостаточно ценил меня как женщину, то как автору мне повезло — тут он воздавал мне должное… И, хотя теперь он уже не читает поверх моего плеча, пишу я все равно для него. Для того, чтобы удивить его и чтобы воспеть ему хвалу. Чтобы удивить его своими похвалами.
Мне бы хотелось соорудить ему из слов памятник такой же прекрасный, как тот хрустальный гроб, в котором спят наши обручальные кольца. Вчера, когда прислуга случайно, вытирая пыль, перевернула шкатулку, кольца, которые до этого лежали рядом, вошли одно в другое. Теперь, когда я смотрю, как они лежат на атласной подушечке, мне видно только одно кольцо — красивое кольцо из желтого и белого золота, — одно, в котором соединились два разных металла. Размер, материал, цвет — когда эти кольца клали рядом, казалось, что они не подходят друг другу совершенно, но тут нечто совершенно противоположное — они просто созданы для того, чтобы быть вместе, чтобы входить одно в другое, сливаться в одно целое, составлять союз… Два кольца — один круг, нерасторжимая связь. Как лучше объяснить мужу, что я чувствую себя непарной, с тех пор как он от меня ушел?
