— Какое чудное место, — сказал я.
— Ну, это если не смущает некоторая старомодность. Иногда я думаю, что следует обновить обстановку, приблизиться к современности. Но для меня это невозможно.
— Из-за твоих луддистских тенденций?
— Наверное.
— Ты до сих пор печатаешь на допотопной механической машинке?
— Не умею обращаться с компьютерами.
— Так же, как и с компакт-дисками?
— У моего отца была фантастическая коллекция записей, которую нам переслали после того, как мы с мамой уехали в Париж.
— Твой отец не поехал с вами?
— Он умер до того, как мы покинули Венгрию.
— Внезапная смерть?
— Именно. — В ее голосе прозвучал намек на то, что мне не следует углубляться в расспросы. — Как бы то ни было, он был фанатом музыки, поэтому и собрал такую коллекцию. Когда мы уезжали из Будапешта, у нас с мамой было по одному маленькому чемоданчику. Потом, когда мы уже приобрели здесь статус immigre, пришлось обратиться к венгерскому правительству с просьбой переправить сюда некоторые личные вещи. Среди вещей, прибывших из нашей старой квартиры, была папина коллекция пластинок. С годами я пополнила ее своими приобретениями. Потом, когда появились компакт-диски, я подумала: у меня есть вся музыка, которая мне понадобится, зачем что-то менять?
— Ты хочешь сказать, что не признаешь эту потребительскую лихорадку под названием «шопинг»?
— Шопинг — жест отчаяния.
— Ну, это уж чересчур.
Она закурила.
— Зато верно. Сегодня шопингом люди заполняют все свое свободное время. Это стало великой культурной традицией нашей эпохи, что красноречиво свидетельствует о полной бездуховности современной жизни
Я рассмеялся… немножко нервно.
— Мне определенно нужно выпить после такой проповеди. Прости, но в «приступе отчаяния» я прикупил вот это.
Я протянул ей коричневый бумажный пакет, она достала бутылку.
— Не знаю, хорошее ли это шампанское… — начал я.
— Вполне. Ты купил его в магазине на углу?
— Как ты догадалась?
— Потому что это мой местный «супермаркет». Я даже помню, как Мустафа, хозяин, открывал его в семидесятых. Он тогда только что прибыл из города Бон в Алжире…
— Родина Камю.[101]
— Chapeau,[102] — сказала она. — Как бы то ни было, будучи новичком в Париже и только-только открыв свой магазин, Мустафа был застенчивым малым и старался угодить. Ему приходилось несладко, поскольку само присутствие коммерсанта из Магриба в этом уголке Парижа оскорбляло старожилов quartier. Сейчас, спустя три десятилетия, он полностью ассимилировался и теперь так же бесцеремонно, как с ним когда-то, обходится со всеми, кто приходит в его магазин.
Маргит достала два бокала из кухонного шкафчика, поставила бутылку на стол, сняла фольгу и осторожно извлекла корковую пробку. Послышался характерный щелчок, и бокалы были наполнены шампанским.
— Очень профессионально.
— Я могла бы сказать что-то очень банальное…
— Если чему и можно научиться, прожив тридцать лет в Париже, так это открывать шампанское?
Она улыбнулась и протянула мне бокал. Я быстро осушил его.
— Именно так.
— Но ты не станешь опускаться до таких банальностей, — сказал я.
— Не стану, это оскорбит мою сардоническую венгерскую душу.
— В то время как американцы вроде меня…
— Вы привыкли глотать шампанское залпом.
— Ты хочешь сказать, что я все-таки неотесанный?
— Надо же, ты умеешь читать мысли.
Она приблизила ко мне свое лицо. Я поцеловал ее.
— Лесть заведет тебя… — сказал я.
— Куда надо.
Маргит ответила на мой поцелуй, потом взяла из моих рук пустой бокал и поставила рядом со своим. Повернувшись, она притянула меня к себе. Я не сопротивлялся, и уже в следующее мгновение мы рухнули на диван, и она уже стягивала с меня джинсы. Мои руки были повсюду. Так же, как и ее. Ее рот не отпускал меня, но я и не хотел этого. Мысль о презервативе даже не пришла в голову. Ее ногти впивались мне в затылок, но я не обращал внимания. Это было какое-то помешательство — мы оба тонули в нем…
Потом я лежал на ней, распластанный, полураздетый, выжатый. Маргит тоже выглядела опустошенной; ее глаза были закрыты. Несколько минут пролетели в полном молчании. Но вот она открыла один глаз, взглянула на меня и сказала:
— Неплохо.
— Мы встали с дивана, она предложила взять шампанское и переместиться в постель. С бутылкой и двумя бокалами в руках я проследовал за ней в спальню.
Когда мы разделись, я сказал:
— Со мной такое впервые: раздеваться после секса.
— А кто сказал, что секс окончен?
— Уж точно не я, — засмеялся я и проскользнул в накрахмаленные белые простыни.
— Вот и хорошо, — кивнула она.
Я смотрел, как Маргит снимает с себя одежду. Она смутилась:
— Пожалуйста, не надо так таращиться.
— Но почему? Ты красивая.
— О, прошу тебя… Мои бедра слишком широкие, ляжки толстоваты и…
— Ты красивая.
— Просто ты пребываешь в ступоре после соития, когда все эстетические несовершенства становятся незаметными.
— Я повторю еще раз; ты красивая.
Она улыбнулась и забралась в постель.
— Мне приятна твоя близорукость.
— А еще говоришь, что я слишком придирчив к себе.
— После пятидесяти все женщины думают: c’est foutu, все кончено.
— Ты не выглядишь на пятьдесят.
— Ты прекрасно знаешь, сколько мне лет.
— Да, мне известен твой самый большой секрет.
— Это не самый большой мой секрет, — сказала она.
— Тогда какой же?
— Если это самый большой секрет…
— Намек понял.
Пауза. Я пробежал пальцами по ее спине, поцеловал в затылок.
— Ты действительно хранишь какую-то великую тайну? — не удержался я.
Она рассмеялась:
— Бог мой, до чего же ты прямолинеен!
— Хорошо, я умолкаю.
— Только продолжай целовать меня.
Мы снова занялись любовью. Медленно, без той спешки, что поначалу… но постепенно нас снова охватило безумие. Маргит была по-прежнему страстна, она бросалась в любовь с какой-то первобытной жадностью. У меня никогда еще не было такого секса — и оставалось лишь надеяться, что мой собственный пыл хотя бы дотягивает до ее уровня.
Когда все было кончено, в комнате повисла тишина. Потом она встала и вернулась с сигаретами и пепельницей. Я наполнил бокалы шампанским. Закурив, Маргит сказала:
— Жизнь в Париже, похоже, тебя испортила.
— Почему ты так говоришь?
— Потому что ты не критикуешь меня за курение. Какой же ты американец, если не принуждаешь меня к здоровому образу жизни, не читаешь мне нотации о том, что пассивное курение вредит твоим легким?
— Не все американцы такие зануды.
— Ну, во всяком случае, те, кого мне доводилось встречать…
— Ты когда-нибудь бывала в Штатах?
— Нет, но…
— Позволь, я угадаю. Ты, наверное, встречала таких дотошных американцев в салоне мадам?
— Я бываю там очень редко.
— Значит, мне повезло в тот вечер.
— Можно и так сказать.
— Почему же ты ходишь туда, если тебе там не нравится?
— Я не могу сказать, что не нравится. Мадам действительно нелепа — до сих пор живет иллюзией, будто она человек искусства… Банальная история: в шестидесятых она познала пятиминутную славу в качестве музы художника, потом скоротечный брак с богатым мужем…
— Так вот откуда большая квартира.
— Конечно. Ее мужа звали Жак Жавель. В те времена он был крупным кинопродюсером — в основном снимал мягкое порно и на нем быстро разбогател. Жак женился на Лоррен, когда та еще была сексуальной, цветущей mannequin,[103] при этом он продолжал встречаться со своими двумя давними любовницами. Удивительно, но Лоррен, со своей странной американской моралью, не стала мириться с подобной сексуальной вольницей и разорвала брак. Из развода она вышла с одной лишь квартирой, не более того. Красота ее пошла на убыль, к тому же она не смогла приспособиться к меняющимся временам. Впрочем, как сказать… Она придумала себе новый образ — опекунши для одиноких сердец. Салон приносит стабильный доход, и хотя бы на несколько часов каждый воскресный вечер она может притворяться важной персоной. Я захаживаю туда пару раз в год. Иногда приятно выйти в свет и пообщаться с людьми.
