— Ты говоришь, что теперь не любишь мужчин, только женщин?
— И мужчин люблю, и всегда буду любить, Морис, но в подлинном значении этого слова.
— Все так внезапно.
Он тоже держался обезличенно, но со стула не слез. Его ладонь лежала на голове Клайва, пальцы касались повязок, а настроение менялось с веселья до тихой тревоги. Он не рассердился, не испугался, он хотел одного — исцелить. А Клайв сквозь отвращение вдруг подумал, до чего разрушительно торжество любви и какой смешной и ничтожной может быть сила, что правит Человеком.
— Кто виноват в том, что ты переменился?
Клайву не понравилась сама форма вопроса.
— Никто. Перемена во мне чисто физиологическая.
И он начал излагать свои переживания.
— Ясно, виновата сиделка, — задумчиво проговорил Морис. — Хоть бы ты раньше мне сказал… Я знал, что-то не так, и на многое думал, только не на это. Вот видишь, как скверно получается, если всё держать в секрете. Надо рассказывать, рассказывать, рассказывать… Конечно, если есть кому. Как нам с тобой. Если бы ты со мной поделился, теперь был бы в полном порядке.
— Почему?
— Потому что я привел бы тебя в порядок.
— Как?
— Увидишь, — сказал он с улыбкой.
— Это совершенно бесполезно… Я изменился.
— Может ли леопард изменить свои пятна? Клайв, у тебя путаница в голове. Это часть общего состояния твоего здоровья. Сейчас я не волнуюсь, потому что у тебя цветущий, даже счастливый, вид. А потом и все остальное выправится. Я понимаю, ты не рассказывал, потому что боялся причинить мне боль, но у нас прошлое, которое нас бережет. Ты должен был рассказать. Тебе больше некому довериться. Ты и я — мы оба вне закона. Мы будем лишены всего этого, — он обвел рукой мещанскую обстановку комнаты, — если про нас узнают.
Клайв простонал.
— Но я изменился. Я изменился.
Мы способны понять лишь то, что доступно нашему опыту. Морис мог понять путаницу в голове, но не перемену.
— Тебе только кажется, что ты изменился, — с улыбкой сказал он. — Я тоже так думал, когда здесь гостила мисс Олкот, но все это прошло, когда я вернулся к тебе.
— Я себя лучше знаю, — сказал Клайв, распаляясь. Он освободился из объятий Мориса и встал со стула. — Я никогда не был таким, как ты.
— Ты и сейчас такой. Помнишь, я тоже делал вид, что…
— Разумеется, помню. Не будь ребенком.
— Мы любим друг друга и знаем об этом. Но что тогда…
— Ой, ради Бога, Морис, придержи язык. Если я кого-то люблю, так это Аду. — И он добавил: — Я упомянул о ней совершенно случайно, так, для примера.
Но Морис как раз и понимал только примеры.
— Аду? — спросил он изменившимся голосом.
— Просто чтобы обрисовать, как обстоят дела.
— Но ты с ней едва знаком!
— Не меньше, чем с сиделкой или с любой другой женщиной, о которых упоминал. Как я уже сказал, важна не конкретная личность, а ориентация.
— Кто был дома, когда ты приехал?
— Китти.
— Но ведь Ада, а не Китти!
— Да, но я не имею в виду… Не будь глупым.
— Что ты хотел сказать?
— Во всяком случае, теперь тебе понятно, — сказал Клайв, пытаясь оставаться безличным и переходя к утешительным словам, коими должна была завершиться его речь. — Я изменился. И я хочу, чтобы ты понял: эта перемена не зачеркивает всего того, что есть подлинного в нашей дружбе. Ты мне бесконечно дорог — более, чем кто-либо другой. — (Произнося это, он этого не чувствовал.) — Я бесконечно уважаю тебя и восхищаюсь тобой. Душевные качества, а не страсть — вот подлинные узы.
— Ты разговаривал с Адой перед тем, как я вошел? Ты не слышал, как подъехала моя машина! Почему Китти и мама вышли, а вы не вышли? Вы должны были услышать шум. Знал же, что я ради тебя бросил все дела! Ты мне ни разу не звонил, не писал, не возвращался из Греции. Вы часто с ней любезничали в прошлые приезды?
— Кончай, старина. Я не терплю допросов.
— Ты же сам сказал: спрашивай что хочешь.
— Но не про твою сестру.
— Почему нет?
— Говорю, замолчи! Вернемся к тому, на чем я остановился. Душевные качества — вот подлинная связь между людьми. Нельзя построить дом на песке, а страсть — тот же песок. Нам нужен фундамент…
— Ада! — позвал Морис, вдруг что-то задумав.
Клайв в ужасе вскричал:
— Для чего?
— Ада! Ада!
Клайв ринулся к двери и запер ее.
— Морис, не может все кончиться так… только не ссорой, — умолял он. Но как только Морис двинулся с места, он вытащил ключ и сжал его в кулаке, ибо в нем, наконец, пробудилось рыцарство. — Ты не можешь впутывать женщину, — пыхтел он. — Я этого не допущу.
— Отдай.
— Я не могу. Не делай хуже. Нет… нет.
Морис угрожающе на него надвигался. Клайв увернулся; они бегали вокруг стула, шепотом оспаривая ключ.
Враждебно столкнулись, затем навсегда разошлись. Ключ упал между ними.
— Клайв, я тебя ушиб?
— Нет.
— Любимый, я не хотел.
— Все в порядке.
Они посмотрели друг на друга — прежде чем начать новую жизнь, каждый свою.
— Какой конец, — всхлипывал он, — какой конец.
— И правда уж лучше ее любить, — вымолвил Клайв, сильно побледнев.
— Что теперь будет? — спрашивал Морис, утирая усы. — Я погиб…
Поскольку Ада стояла в коридоре, Клайв вышел к ней: отныне первым долгом — Женщина. Успокоив ее расплывчатыми словами, он направился обратно в курительную, но их уже разделяла запертая дверь. Он слышал, как Морис выключил свет и тяжело опустился на стул.
— Не будь ослом, — нервно выкрикнул Клайв. Ответа не последовало. Клайв не представлял себе, как поступить. Но оставаться в этом доме ни в коем случае нельзя. Воспользовавшись привилегией мужчины, он заявил, что все-таки должен ночевать в городе, с чем женщины беспрекословно смирились. Он поменял темноту дома на темноту улицы: падали листья, пока он шел к станции, ухали совы, туман обволакивал его. Было так поздно, что на дорогах предместий уже выключили фонари, и кромешная ночь без компромисса нависла над ним так же, как над его другом. Он тоже страдал и восклицал: «Какой конец!», но ему был обещан рассвет. Любовь женщин воссияет как солнце, выжжет детскость и породит день — день полноценного человека. Он это понимал даже сквозь боль. Он женится не на Аде — Ада это временно — но на некоей богине новой вселенной, что открылась ему в Лондоне. На женщине, во всем противоположной Морису Холлу.
Три года Морис был так жизнерадостен и счастлив, что он по инерции просуществовал еще один день. Проснулся он с чувством, что все должно вскоре исправиться. Клайв вернется, с извинениями или без — это его дело, а он извинится перед Клайвом непременно. Клайв должен его любить, ибо вся его жизнь зависела от этой любви, а жизнь обязана продолжаться своим чередом. Как ему спать, как обрести покой, если у него не будет друга? Когда, возвратясь из города, Морис узнал, что новостей нет, он еще некоторое время оставался спокоен и позволял домашним строить догадки о внезапном отъезде Клайва. Он начал присматриваться к Аде. Она казалась огорченной — даже мать заметила это. Прикрыв глаза, он наблюдал за ней. Если бы не сестра, Морис воспринял бы вчерашнюю сцену как один из «длинных монологов» Клайва, но в качестве примера в нем фигурировала Ада, и Морису хотелось знать, чем она опечалена.
— Послушай-ка, — начал он, когда они остались одни; он не имел понятия, о чем говорить дальше, хотя внезапная угрюмость сестры должна была его насторожить. Она ответила, но он не услышал ее голоса. — Да что с тобой? — спросил он, трепеща.
— Ничего.
— Как это, ничего? Я же вижу! Не пытайся меня обмануть.
— Да нет, правда, Морис, ничего.
— Почему он… Что он тебе сказал?
— Ничего.
— Кто ничего не сказал? — рявкнул Морис, грохнув кулаками по столу. Все-таки он ее подловил.
— Кто же, кроме Клайва?
Знакомое имя на ее устах отверзло Ад. Он страдал тайно, незримо, и, не успев остановиться, произнес слова, которые не забываются никогда. Он обвинил сестру в том, что та пыталась совратить его друга. Он дал ей понять, что Клайв пожаловался на ее поведение и уехал в город именно по этой причине. Ее мягкая натура была так уязвлена, что она даже не сумела защититься, только всё рыдала и умоляла его не проговориться матери, словно в самом деле была виновата. Он согласился: ревность лишила его ума.
— Но когда ты увидишь его… мистера Дарема… скажи, что я не хотела… скажи, что с ним менее всего хотела бы я…
— …обойтись дурно, — закончил Морис; только некоторое время спустя осознал он всю мерзость своего поступка.
Ада сникла и закрыла лицо.
— Этого я ему не скажу. Я больше ничего ему не скажу. Я его больше никогда не увижу. Радуйся, ты разрушила нашу дружбу!
