А когда с небес снизойдет легкий, пушистый снег, давая земле прохладу и влагу, вы услышите "Аve Maria" Шуберта, божественное меццо-сопрано переполнит ваше сердце волнением и готовностью к страданию, благодарностью и любовью. Но, что это? Тот же голос, полный любви и скорби уже поет другую мелодию - Глюка: это вы воспарили над кладбищенской землей, - так Город вечно молит Бога о спасении душ усопших...
Добавьте и вы свой вздох и частицу своей души в эту величественную скорбь и пусть несет вас неведомая сила дальше, пусть Город качает вас на своих волнах, погружая то в скорбь и грусть, то в радость и бесконечный танец! Танец, от которого никогда не устаешь, ибо танец - есть, вы в танце - есть, а вашего неуклюжего устающего тела - нет! Вы во власти деревенского свадебного оркестра: бесхитростная скрипка, глухой барабан, переливчатая труба и органо-подобные цимбалы - вот что заставит вас раствориться в движении, стать движением и танцем, позабыв обо всем: и о горестях, и о радостях, и о плохом, и о хорошем. Не будет ничего: только бесконечная пустота танца и музыки!
И вы переплываете из танца в танец, вы уже кружитесь в безумном, страстном вальсе, вальсе-катастрофе: это волшебник-Хачатурян, это Озеро, это первая любовь!
Жизнь кончена! Дальше - ничего!!!
И снова снег, вечность...
Лето не бывает вечным, вечна - зима.
Но - нет!
Зелено-золотой луч взметнулся ввысь - это снова Вечный Эдди приложил к губам мундштук и попробовал первые звуки "Sent Luis": жизнь продолжается, она бесконечна, как беспределен Город, как непрерывна его память обо всех: о великих артистах и музыкантах, игравших на его сценах, о зрителях, приходивших на их концерты, о тех, кто оставался дома, о тех, кто работал и отдыхал, учился и учил, лечил и болел, спал и пробуждался, страдал и утешал, смешил и хохотал, убивал и рожал... Город помнит всех и обо всех неустанно поет свою музыку: услышьте ее!
* * *
Вот и наша красавица-площадь!
Все в ней прекрасно, все соразмерно: длина и ширина, высота окружающих зданий, кроны деревьев, перспектива центральной улицы, периодически называемой именами нужных в настоящий момент царей: Александровская, проспект Ленина, булевардул Штефан чел Маре ши Сфынт.
Идеологи всех времен просто помешаны на переименованиях улиц. Жаль, конечно, что улица сама себя защитить не может. Она продолжает жить своей жизнью, держа на себе дома, фонари, деревья, телеги, трамваи, машины...
Улицы, как правило, меняя свой облик, живут долго: молодые тоненькие деревца становятся старыми, растрескавшимися богатырями, на смену домишкам и заборам приходят большие здания, мощеная дорога меняется на асфальтированную и каждое новое поколение прохожих считает доставшийся ему облик единственным, а улицу своей. Ее имя входит в обиход тысяч людей, каждый становится - и на всю жизнь! - парнем "с Болгарской", девушкой "с Измайловской", имя улицы путешествует по всему миру на почтовых конвертах, красуется на табличках, начертано на планах города. Но приходят новые политики, а с ними шлейф идеологов, историков и прочей челяди. Начинается помпезная спекуляция символами, фактами, именами, событиями и улицы выполняют роль жертвенного агнца, - их опять переименовывают! Зачем? Ну, помимо идеологической болтовни и манипуляций сознанием населения эта процедура позволяет украсть из казны немалые средства. А если вам доведется где-либо увидеть бескорыстную смену власти, постарайтесь сообщить об этом всему миру - это будет подлинной сенсацией!
Улицы и город благополучно переживут еще много переименований. Их суть, их облик от этого мало зависят, а все возрастающий список имен если кого и характеризует, то политиков и их обслугу, вечно жаждущих хоть как-то вляпаться в историю.
Да и, в конце-то концов, даже у человека бывает несколько имен: Александр, Алекс, Алик, Саша, Саня, Санек, Сашко, Шуня, Шура, Шурик - и все это один и тот же человек. Даже фамилии, и те меняются: например, Владик Гольденберг перевел свою фамилию на русский и стал Златогоровым, а девушки и вовсе регулярно берут фамилии своих мужей.
Вот он строгий, скромный деловой "Белый Дом" местного значения. Казалось, еще недавно, здесь стоял элегантный памятник Ленину, окруженный земляным валом и высокими туями, из-за которых виднелись остатки здания митрополии и брезентовый верх шатра проезжего цирка, слева на возвышении царил синий деревянный ресторан "Дойна", где можно было не только выпить, но и потанцевать... Иногда его называли "Шайба", особенно когда перенесли в другой район и собрали заново - рядом с кинотеатром "Искра"...
Нет уже ни того, ни другого, ни третьего...
Из западного угла площадь осеняет святым крестом мудрый и славный Господарь Стефан Великий, Штефан чел Маре, Stephen the Grate. Раньше к его пьедесталу была прикреплена табличка с надписью, возвещавшей, что "Мужественный в опасностях, твердый в бедствиях, скромный в счастье...он был удивлением государей и народов, с малыми средствами творя великое". Прекрасные слова! Заслужить их - великое счастье и большая честь, тем более, если исходят они от русского, коим является сказавший их Николай Михайлович Карамзин, а не молдавского писателя-историка.
В этом, впрочем, удалось усмотреть и обиду - чего это, какой-то там чужак, хоть бы и писатель, будет похваливать нашу гордость и нашу славу?
Ну, что ж, резонно. Во всяком случае, наверное, не все русские согласились бы, чтоб на памятнике, скажем Сталину, были высечены слова Черчилля: "Большое счастье для России, что ее... возглавил гений И.В. Сталин. Он был выдающейся личностью... Он принял Россию с сохой, и оставил ее оснащенной атомным оружием!"
Так что, пусть стоит величественный и прекрасный образ созданный Александром Плэмэдялэ в том виде, в каком он был поставлен в 1927 году. Да и вообще, памятники - не агитплакат, у них есть еще и эстетическая функция.
Вот триумфальная Арка Победы - полтораста лет тому назад русские, гордые своей победой над турками соорудили этот символ торжества и повесили в нем четырехсотпудовый колокол, дабы напоминал потомкам...
О чем?
О бесконечной череде войн? О реках крови и потоках слез? О тщетности усилий навязать счастье? Об искренности простых воинов, отдавших свои жизни за свободу братьев по вере? О не родившихся мальчиках и девочках? О подлости, корыстолюбии и лживости правителей и политиков? О жизни? О смерти? О вечности?
* * *
Апрель был солнечным и теплым. Казалось, что пора уже не только загорать, но и купаться.
"Мама, мама это я дежурный, я дежурю по апрелю..."
Она предложила через неделю, когда ее родители уедут куда-то далеко и несколько дней будут в дороге, смотаться на три дня в Одессу, к морю
-- А где мы там остановимся?
-- Ой, господи, да найдем что-нибудь. Снимем комнату.
-- А, может, лучше в Затоку? Там столько пустующих пансионатов...
-- Ну, нет! Там из-за лимана грязно, и пока еще никого там нет. Да и вообще, дыра.
Дизель-поезд за три часа и три рубля проносился над землею древних скифов и киммерийцев, тиверцев и уличей, готов, гуннов, волохов, римлян, турок, русских, украинцев, молдаван, румын, пересекал древний Тирас и древние степи, сотрясал миллионы миллионов людских косточек, покоящихся под покровом трав, кустарников, перелесков, садов, виноградников, сел, поселков и городов, и грохот его затихал лишь в утробе Одесского вокзала, где в центре зала ожидания плавал в фонтане настоящий золотой карп.
Пятый трамвай шел от вокзала в сторону моря.
На переднем сидении две старушки: русская в платочке и еврейка с непокрытой головой и наполовину красными, наполовину седыми волосами. Обе с авоськами. Видимо, едут с Привоза.
Еврейка спрашивает:
-- Скажите, в апреле тридцать, или тридцать один?
-- Тридцать, - отвечает русская.
-- Ровно тридцать? - переспрашивает еврейка.
Да, читатель, вы бы до такого уточнения не додумались, я тоже. Но бабушки продолжают разговор.
-- Так когда же в этом году пасха? - спрашивает еврейка.
-- Двадцать первого.
-- Наша или ваша?
-- Православная пасха двадцать первого, - терпеливо отвечает русская бабушка.
-- А наша? Наша, значит, четырнадцатого?
-- Наверное...
-- А какое же сегодня число?
-- Одиннадцатое...
Одессу взяли, - неожиданно реагирует еврейская бабушка и надолго замолкает, видимо, погружаясь в воспоминания. А ведь и есть что вспомнить, - кто только не "брал Одессу" на ее памяти...
А потом был Приморский бульвар, пушка, которая не выстрелила и на этот раз, ночной Луна парк, огни и шумы порта, страх, что кто-то заметит, апрельский холод и струйки пота по лбу, по щекам, по спине...
* * *
Владимир Васильевич решил здесь, возле старого универмага, пересечь Пушкина и, парком выйти на Центральный луч. Пока ждал зеленого сигнала светофора, поглядывал на противоположную сторону, где, некогда собирались футбольные болельщики.
