Восемь пустующих мест за столом так и не заполнились, более того, пожилая преподавательница, сидевшая у другого конца стола, ушла рано, не потрудившись проститься персонально с Марреем. Он почувствовал себя уязвленным. К тому же он не мог не заметить, что все старшие работники кафедры, за исключением профессора Стоуна, разговаривают друг с другом, а если кто и удостоит Маррея взглядом, то в нем и тени нет того настороженно-взволнованного уважения, которое выказывает Маррею преподавательская молодежь. Фуллер, Саттер, Сэнди Майклз и «Скотти» посовещались, стоит ли рассказывать Маррею о некоем докторе Линдоне, и Саттер в конце концов решился:
— Вчера на выступлении Хармона Орбаха произошло кое-что непредвиденное… Нет, ожидать, что это повторится и на вашем, не приходится… но… Один тут с нашей кафедры, доктор Линдон, наш свифтовед — вы, вероятно, о нем слыхали? нет?… ну, в общем, человек он старой закалки, прямой, без вывертов, но… большой критикан… Он прекрасный ученый, ценный работник, но очень уж критикан большой… Между прочим, он нападал и на того поэта, который в прошлый раз у нас выступал, — это когда же было, а, Брайан?.. Ого, это уже три, нет, четыре года назад! Тогда это был Стивен Спендер. Ну, и тоже не по вкусу пришелся доктору Линдону, но в тот раз все было вежливо, совсем не то, что вчера с бедным мистером Орбахом.
— Да Тим Линдон всерьез не думает и половины того, что говорит! — рассмеялся профессор Стоун. — Во всяком случае, когда ехидничает. Я его сорок лет знаю.
— …Да, несомненно… Смутил, смутил немножко он вчера вашего друга мистера Орбаха. Кстати, Тим Линдон в самом первом ряду сидел, с мальчиком, который пишет у него магистерскую работу, она посвящена высоким нормам свифтовской этики… И они хором перебили Орбаха на первом же стихотворении — по-моему, у него оно значилось сутрой — и задали какой-то заковыристый вопрос насчет размера. Ну и когда мистер Орбах ответить не смог — о своем же стихотворении, — все выступление наперекосяк пошло… и к сожалению… то есть жаль, что…
— А вы не обращали внимание, что Орбах заикается? — спросила Маррея Сэнди. — Ведь он заикается.
— Нет, я не знал, что Хармон заикается, нет, видимо, не всегда, — отозвался Маррей, чувствуя себя так, словно перед глазами зыбкое марево сна. К нему через стол наклонился профессор Стоун — похлопал по руке, заверяя, что Тим Линдон всерьез не думает и половины того, что говорит: ему ведь уже на пенсию скоро, в этом все дело.
— Может, на моем выступлении он не станет утруждать себя, — неуверенно предположил Маррей.
— Что вы, конечно нет! — донеслось откуда-то сбоку. — Не посмеет, да еще после вчерашнего…
— И не говорите, декан просто в ярости. Случай-то ведь попал в газеты…
Брайан Фуллер, не вынимая трубки изо рта, попросил минутку внимания, чтобы произнести небольшую речь, которую не иначе как все это время придумывал.
— Хотелось бы, чтобы вы понимали, чтобы вы не сомневались, мистер Лихт, в том, что мы, сотрудники «Лаборатории основ писательского мастерства» и те, кто готовил этот симпозиум, что все мы вас поддерживаем, да и студенты очень многие за вас горой. За вас и за других приглашенных поэтов. А если некоторые из старших сотрудников нашей кафедры держат себя как-то вроде бы холодновато, неприязненно, так в этом нет ничего личного.
— Кое-кому из них вообще сама идея обучения писательскому мастерству поперек горла, — сказал Бобби Саттер, и голос его прозвучал уже не так мальчишески, как обычно. Прозвучал жестко, даже зло. — Этот старый олух Линдон ненавидит нас всех, он бы ужо, дай только волю!.. Когда в совете колледжа проголосовали за то, чтобы всех посадить на контракты и ежегодно их пересматривать… из-за упавшей численности поступающих… ну так вот, этот старый олух как вскочит с места и давай орать еще в проходе — что-то, знаете, про выслугу лет, дескать, уволить всех сотрудников помоложе прямо с ходу.
— Ну ты что, Бобби, — встревоженно вскинулся Брайан Фуллер. — Неужто мистеру Лихту интересно, что там у нас происходило в прошлом сентябре!
Несмотря на то что у Маррея и еще у некоторых с десертом не совсем было покончено (подавалось желе из концентратов вездесущей фирмы «Джелло»), обед внезапно завершился: рабочий день у персонала комплекса заканчивается в два, ничего не поделаешь, им надо срочно убирать со столов.
Несколько минут Маррей все-таки надеялся урвать для себя, ну хоть в уборной где-нибудь. Но нет: следующим пунктом повестки дня была экскурсия по колледжу. Маррея вывели из центра «Ог-Мемориал», на этот раз стиснув между профессором Стоуном и мисс Майклз, причем и тот и другая, казалось, просто жаждали показывать ему достопримечательности. Другие профессора постепенно разбредались кто куда: только что их оставалось трое, потом двое, и вот уже Маррей с профессором Стоуном и мисс Майклз остались одни.
— Этот фасад в точности воспроизводит первоначальный вид фасада Форта Китимит, разрушенного в тысяча восемьсот восемьдесят третьем году во время восстания индейцев, которое унесло сотни жизней, — говорил профессор Стоун по дороге мимо административного корпуса (Маррей об архитектуре знал ровно столько, чтобы различать, когда здание выглядит «старинным» или, скажем, «в колониальном стиле», и этот корпус на вид был достаточно старым, хотя он вовсе не казался развалюхой: внушительный, увитый плющом, точь-в-точь как остальные), при этом мисс Майклз то и дело дергала Маррея за рукав, отпуская двусмысленные шуточки, суть которых до Маррея не вполне доходила, — господи, да неужто глохну? Улавливалась только общая цель этих шуток — высмеять профессора Стоуна. Профессор Стоун ему как раз нравился.
У статуи генерала Лапойнта они немножко постояли, пока профессор Стоун объяснял, что это «прекрасный образчик работ Хендрикса» (Хендрикс — это у них в Айове выдающийся скульптор). Маррей назвал памятник «внушительным и благородным», тем самым заслужив от мисс Майклз одобрительный смешок, словно он намекнул на что-то неприличное, тогда как на самом деле высказался более или менее искренне, как поступал почти всегда. Эта женщина начинала его раздражать, и больше всего ему хотелось бы от них от всех отделаться, но… ничего не попишешь, следующим пунктом программы была встреча с группой студентов, увлекающихся литературным творчеством, она должна состояться в здании под названием Камерон-холл. Его туда проводили через весь обширный, с четырех сторон ограниченный корпусами двор колледжа, называвшийся у них «лужок», и Маррею колледж предстал таким милым, да-да, чудесным безмятежным буколическим уголком… Эх, если б только… Если б только жизнь сложилась иначе!.. Быть может, именно в этот мир он всегда стремился. Тут, где-нибудь на Среднем Западе, в такой дали от Нью-Йорка, что можно было бы этот город позабыть навеки, они с Таней, первой женой, могли бы купить домик… Теперь он был бы уже доктор, профессор кафедры, уважаемый человек… Может, у них с профессором Стоуном был бы один кабинет на двоих… или с Тимом Линдоном… Все старые друзья, коллеги…
Ну почему все не так вышло?
В Камерон-холл его доставили на несколько минут раньше чем надо. В большой лекционной аудитории Бобби Саттер болтал со студентами, мальчиками и девочками, на вид чрезвычайно юными. Из них Маррей разглядел только одного длинноволосого яркоглазого мальчишку, который ужасно напоминал ему старшего сына — тому сейчас под тридцать, и несколько лет уже они с ним не встречались… а мальчик умненький — с виду по крайней мере; того и гляди начнет задавать вопросы с подковыркой. Остальные вроде бы чересчур робкие. В конце концов Бобби сказал, что все как будто бы собрались и он, пожалуй, представит им мистера Лихта, «который вообще-то в представлениях не нуждается», однако Сэнди Майклз его перебила, шепотом спросив, не перейти ли им в аудиторию поменьше: здесь очень акустика неудачная, но Маррей сказал, что это ничего, ему не мешает, все отлично, отлично.
Студентов было человек двадцать, и неведомо зачем они рассыпались по всей аудитории, по всем ста — ста пятидесяти местам, которые располагались ярусами… Чтобы избавиться от нервного напряжения, Маррей принялся шутить, сказал что-то насчет поэзии в эпоху упадка печатного слова — ну кто, мол, в этой комнате хотел бы называться поэтом? так много? ну, в принципе, это хорошо… Потом еще какие-то шутки отпускал — без особой цели, пытаясь собственным голосом заполнить бесплодную тишину лекционной аудитории, пока не задан первый вопрос. У большинства студентов вид был смущенный и озадаченный; паренек с короткой стрижкой, сидевший у двери, встал и выскользнул вон. За ним вышел еще один, в скрипучих ботинках. Но наконец тот длинноволосый мальчик поднял руку. Вопрос он задал запутанный невероятно, целую речь произнес, и Маррей за одну ее длину был ему благодарен. Что-то там было накручено о понимании Лихтом себя «как литературной силы, противостоящей главному течению», в данный момент ориентированному на Анну Доминик: — вот, разъясните, пожалуйста.
