«Слава Пикассо быстро улетучится».
Томас Грейвен, искусствовед. 1934.
Последняя фраза исчезает, когда кофеварка выходит на первый план. Видно, как из нее медленно стекает последняя капля кофе.
«Самый лучший кофе готовят только в баре».
После этого рекламного ролика со мной связались из крупного рекламного агентства, работающего в Милане. Меня звали немедленно приступить к работе в их агентстве. Я не знал, как сказать об этом Энрико, я боялся, что между нами повторится та же самая история, что приключилась у меня с отцом. Когда я наконец решился рассказать ему об этом, я заметил, что его неприятно поразила эта новость, но он ни слова не сказал мне. А я, как всегда, чувствовал себя эгоистом, однако решил не упускать подвернувшуюся удачу.
Энрико сказал мне, что знал, что рано или поздно что-то такое должно было произойти, и это было вполне закономерно. «У меня была возможность уехать отсюда, но я предпочел остаться и превратился в самую крупную рыбешку в аквариуме. Ты же рожден, чтобы плавать в море, и у тебя все получится. Не считай себя эгоистом, это не так. И запомни: все осуждают эгоизм, но зато аплодисментами встречают тех, кто достиг успеха, благодаря своему эгоизму. Дай мне только пару недель, я должен подготовиться к твоему уходу».
Я начал работать в новом агентстве и в первое время по выходным помогал Энрико довести до конца проекты, которые мы начинали вместе с ним. Месяца через два он сказал мне, что думает продать агентство. После моего отъезда он решил, что для него больше нет смысла продолжать свою работу, так как он не нашел никого, кто горел бы желанием поддержать престиж фирмы. Не прошло и года, как он продал агентство и уехал на Балеарские острова. Я часто навещаю его, особенно летом.
Первый день работы в новом офисе оказался очень странным. Шеф вызвал меня в свой кабинет и сказал:
– Тебе ничего не надо делать. В первое время я не буду давать тебе никаких поручений. Приходи сюда по утрам, посиди за столом, пройдись по коридорам, если увидишь, что проводится совещание, попроси разрешения поприсутствовать на нем, но молчи, ничего не говори. Присматривайся, изучай, читай, прислушивайся. Занимайся всем, что тебе придет в голову. Ни над каким проектом ты пока работать не будешь. Ты только должен почувствовать атмосферу нашего офиса. Твоя задача сегодня – прижиться, как саженец, на новом месте.
– Хорошо.
Я немного растерялся, но так и поступил. Неделями я приходил по утрам не работать.Клаудио, мой шеф, слыл знаменитостью в нашей среде, к нему относились как к гению. Это был обворожительный мужчина, выдумщик и прекрасный рассказчик, обольститель, умница, насмешник, харизматическая фигура: из той породы людей, которые, даже сидя молча, приковывают к себе внимание. Все относились к нему с огромным уважением, многие робели в его присутствии. Когда его секретарша вызывала кого-нибудь из нас, все в комнате поднимали голову, чтобы посмотреть на приглашенного, потому что Клаудио мог сообщить нам как приятную новость, так и превратить нас в dead man walking, в некое подобие ходячего покойника. Он знал, как вдохновить своего сотрудника и как его унизить. Входя к нему в кабинет, ты мог выйти оттуда или богом, или полным ничтожеством.
Клаудио на первый год работы предоставлял вновь принятым сотрудникам служебные квартиры, так я стал жить вместе с парнем, которого звали Тони.
После моего испытательного прозябания в качестве саженца, шеф поручил мне работу, приставив меня к арт-директору Маурицио. Перед тем, как отпустить меня из кабинета, он сказал мне фразу, которую я никогда не забуду: «Запомни, что талант – это дар, а успех – это труд».
Я помню все его высказывания. Одни принадлежали ему, а другие были известными изречениями знаменитостей. Нередко он делился со мной дельными советами:
«Демонстрация своих достоинств не всегда приносит пользу. Иногда их лучше скрывать».
«Часто милые люди становятся невыносимыми».
«То же самое искусство просчитать, чтобы обрести абсолютную свободу».
«Кое-кто из нас происходит от обезьян, другие с возрастом к ним приближаются».
«Каждая стена – это дверь».
«Работа рождается из неудовлетворенности».
Каким-то чудом он не плюнул мне в лицо, когда я принес ему мой первый проект. Это был полный провал. В ту ночь я не смог заснуть. Работать с ним оказалось не так просто, как с Энрико.
После своей первой неудачи я запаниковал, растерялся, совсем потерял уверенность в себе. По утрам я входил в агентство с низко опущенной головой. Меня постоянно смущало уже одно то, что я приехал из провинциального города. Когда из провинции ты приезжаешь в большой город, за тобой шлейфом тянется боязнь осрамиться, не соответствовать заданному уровню. Ты понемногу начинаешь стыдиться своей провинциальности. Пусть в городе, в котором ты вырос, ты и добился определенной известности, но там ты всего лишь первый парень на деревне. Я выплыл из аквариума и отправился помериться силами с морскими рыбами. Я сразу же съежился, уменьшился в размерах, каждый день превращался для меня в битву, мне приходилось сражаться даже из-за мелочей.
В этом городе люди, едва сойдясь с тобой, сразу же начинают тебя подкалывать или подтрунивать над тем, как ты произносишь отдельные слова. Ты должен постоянно держать их в памяти, следить за произношением открытых и закрытых гласных. В городе тебя оценивают по всему, даже по тому, как ты одеваешься. Они дают тебе понять, что ты еще не приноровился к их стилю жизни, но, как это ни парадоксально, ты уже не можешь приспособиться к жизни своего родного города, когда наездами бываешь в нем.
Какое-то время я жил на межевой территории. В Милане всю неделю меня поддразнивали из-за моего произношения, а когда на выходные я приезжал к себе домой, знакомые при встрече говорили мне, что я уже разговариваю с миланским акцентом. У меня больше не было своего места. В Милане я был провинциалом, а когда возвращался к себе в провинцию, то оказывался столичной штучкой и говорил «не по-нашему», потому что начал задаваться. В то время, прежде чем сказать слово, я должен был вспомнить, где я нахожусь, чтобы знать, как мне его произнести.
Выглядит это довольно странно, но, когда ты уезжаешь из родного города, всегда найдутся люди, которые воспринимают твой шаг, как личную обиду, им кажется, что ты отрекся от них, пренебрегаешь ими, отталкиваешь от себя, твой поступок их ранит и оскорбляет, они думают, что ты их за людей не считаешь. Как будто ты уехал, потому что презираешь их или считаешь себя выше них. Они чувствуют себя людьми второго сорта, и начинают паясничать, прибедняться: «Ну, видишь ли, мы ведь провинциалы, не живем, как ты, в Милане…»
Я легко переносил одиночество, я к нему уже привык. Со временем я перестал приезжать на выходные в свой город, тем более, ничего особенного я от этого не терял. В городе, в котором я вырос, история как бы застыла на одном месте, велись одни и те же разговоры во все тех же барах. Через какое-то время мои друзья, перестав видеться со мной, начали говорить, что я зазнался и плевать хотел на них, а мой город стал слишком тесен для меня. Выбора у меня уже не осталось.
Я сам попросту думаю, что если ты ставишь перед собой несколько целей, живешь среди самых разных людей в разнообразном окружении, то поневоле меняется и твой образ мыслей. Забавно, что в большом городе о тебе судят по тому, что ты делаешь, а в провинции по тому, кем ты хочешь быть.
Я на самом деле уже прекрасно понимал, что у моих старых друзей пропал интерес к постижению мира. К людям из другого города или даже из другой компании они относились по принципу «раз нам нет до него дела, значит, он не наш». При таком отношении к миру незнакомый человек уже сам по себе становится врагом. Кажется, все сводится к одной формуле: «я не проявляю интереса к миру, потому что мир не обращает на меня внимания».
Они не желали изменить себя и свою жизнь, их отказ взглянуть на окружающий мир незашоренным взглядом или, по меньшей мере, помечтать о другой жизни заставлял их говорить, что им все наскучило. Одного этого им было достаточно, чтобы не считать себя овощами. Они успокаивали себя такими заявлениями. По этой скуке они признавали своих.
Все их эмоции выглядели бессмысленными, пустыми, казались переживаниями ради самих переживаний. В их взгляде на мир было нечто такое, что сплющивало окружающую жизнь, стригло все под одну гребенку, лишало их существование всевозможных оттенков, зато придавало им уверенности в собственных убеждениях. У моих старых друзей всегда находилось больше ответов, чем возникало вопросов.
Я тогда был полностью согласен с замечанием Камю: «Если мы остаемся всецело поглощенными самими собой, всегда видим и делаем одно и то же, мы теряем привычку и навык упражнять наш ум, и постепенно все замыкается, затвердевает и атрофируется, как мышцы».
