Габриэль миновал, идя за Робом, короткий коридор и оказался в столовой «Уэйкли». У стен ее сидели в креслах двое пациентов, сбежавших от вечно включенного телевизора находившейся сразу за столовой комнаты отдыха.
У одного из окон стояла Вайолет — Габриэль видел ее здесь при каждом своем визите: худенькая, сгорбленная старушка в юбке, шедшей складками под удерживавшим ее ремешком, она смотрела в темноту, неизменно подняв в приветственном — а может быть, и в прощальном — жесте правую руку.
На проходивших мимо нее Роба с Габриэлем она никакого внимания не обратила. Включенный на полную громкость телевизор показывал некий конкурс знаменитостей. В комнате отдыха происходило что-то вроде драки за право распоряжаться пультом управления — между стариком, который хотел переключиться на другой канал, и горластой молодой женщиной со светлыми, уже, впрочем, потемневшими у корней волосами, желавшей любоваться знаменитостями. Натоплено здесь было так, что большинство пациентов ограничилось по части одежды одними лишь майками. Для чтения в комнате не хватало света — единственная настольная лампа озаряла висевшее здесь, чуть колеблясь, облако сигаретного дыма, сквозь которое Габриэль с трудом различил брата. Габриэль пересек комнату, остановился прямо перед ним.
— Привет, Адам. Поговорим? Может, перейдем в другую комнату?
Адам ничем не показал, что узнает его. Он родился за полтора года до Габриэля, однако на вид был гораздо старше — изрядное брюшко, седина в давно не стриженных волосах.
— Я тебе кое-что принес, Адам. Пойдем.
Адам покинул следом за Габриэлем душную комнату отдыха, и они, пройдя по другому короткому коридору, оказались в помещении со стеклянной стеной — днем здесь проводили сеансы групповой терапии.
Сейчас помещение пустовало, и Габриэль, открыв выходившее на темную лужайку окно, сел рядом с братом. Для пациентов «Уэйкли» особых мер безопасности не требовалось, поэтому на окнах не было ни запоров, ни решеток.
— Ну как дела? — Габриэль протянул Адаму коробочку фиников и пачку сигарет, и тот молча принял их.
Приходя к Адаму, Габриэль вел себя так, точно с братом все было в порядке. Причин тому имелось несколько. По представлениям Габриэля, Адаму должно было нравиться, что с ним разговаривают не свысока, не обращаются как с душевнобольным. Да и сам Габриэль чувствовал себя от этого лучше — как будто никакой трагедии не произошло и Адам не обратился в руину, оставшуюся от того человека, каким он был прежде. И в любом случае, как еще мог он вести себя с братом? Как мог разговаривать с ним? Только нормально и уважительно. А последняя, самая иррациональная, причина состояла в продолжавшей теплиться в нем надежде на то, что Адаму удастся «опамятоваться», что, поскольку брат сохранил свою телесную оболочку, пусть даже располневшую и одрябшую, где-то в ней еще может таиться, подобно язычку пламени, продолжающему мерцать в глубокой, узкой расщелине, и он сам, прежний.
— Ты вообще выходишь иногда из здания? Гуляешь? Может, тебе стоит снова начать играть в сквош? Раньше он тебе нравился.
Адам вытянул из пачки сигарету, щелкнул старенькой газовой зажигалкой, с которой никогда не расставался даже на минуту.
— Ты играл намного лучше меня, — продолжал Габриэль. — Помнишь, как ты однажды разделал меня в лондонском клубе?
Адам жадно затянулся дымом. Габриэль иногда думал, что после того, как курение в общественных местах поставили вне закона, после того, как запретили курить на улицах и стали внушать людям, что табачный дым неприемлем в любом из домов Англии, после того, как в магазинах перестали продавать сигареты, курение осталось по-настоящему доступным лишь обитателям сумасшедших домов.
— Ты женат? — спросил Адам.
— Ты же меня знаешь. Я не люблю спешить, — ответил Габриэль.
— Тебе можно жениться. Ты можешь взять трех жен. Но тогда тебе придется хранить им верность.
— Конечно.
— Если не сохранишь, если станешь спать с чужой женой, тебя будет ждать кара.
— Я не стану.
— Вечная кара. В огне.
— Ты получил новые указания?
Адам не обратил на этот вопрос никакого внимания.
— Кто с тобой говорил? — спросил Габриэль.
В самом начале недуга Адама, еще до того, как хоть кто-то понял, насколько серьезно он болен, Габриэль верил его рассказам о странных встречах, о гостях, которые приходили к нему, о получаемых им указаниях. Если некоторые подробности этих рассказов вступали в противоречие одна с другой или выглядели притянутыми за уши, Габриэль решал — поначалу, — что брат просто преувеличивает. А после, когда стало ясно, что Адама посещают галлюцинации, Габриэль попытался докопаться до самого дна его личной мифологии, полагая, что этот его воображаемый мир должен обладать какой-то структурой и что, отыскав ее, а затем изучив, он сможет лучше понять брата и помочь ему.
Однако все эти долгие годы иерархия тех, кто правил Адамом, оставалась неуяснимой, и сомнений не было только в одном — эти существа представлялись ему совершенно реальными. Кем бы и чем ни были для Габриэля Юстас Хаттон, клерк Сэмсон, владелец дома, в котором он жил, сборщик налогов, полиция, парламент, они не определяли всю его жизнь, не управляли всеми его мыслями с таким могуществом и непререкаемой авторитетностью, какими обладали властные фигуры из мира Адама. И порой Габриэлю казалось, что собственное его существование лишено, в сравнении с существованием брата, по-настоящему крепких основ.
— Со мной говорил Вестник, — произнес Адам таким же ровным, лишенным эмоций тоном, каким он мог бы сообщить: «Со мной говорила медсестра».
— Понятно, — сказал Габриэль. — А от чьего имени?
— Ты знаешь, — ответил Адам.
Габриэль не знал. За пятнадцать лет болезни самодостаточный носитель окончательной истины из мифологии Адама получал в разное время разные имена, однако в последние годы отказался от них в пользу имени, которое всуе произносить не полагалось, но и не произносить было невозможно: простого «Тот».
— Он разрушал ваши города. Разрушил Содом и Гоморру. Он истребил евреев — после того, как мы объяснили ему, что вера их беззаконна.
— К чему говорить о давних временах, Адам? Мы живем в Британии двадцать первого века, здесь и сейчас. Что толку думать о Содоме и Гоморре, о том, заслужили ли они свою участь? У нас и здесь много чего происходит.
Адам взглянул ему прямо в глаза:
— Будь осторожен, не то сгоришь и сам. Ты еще можешь изменить пути свои.
— Ну как вы тут? — спросил появившийся в проеме двери Роб. — Чаю не хотите?
— Адам?
Адам не ответил.
— Я бы от чашечки не отказался, — сказал Габриэль. — Спасибо.
Когда Роб вернулся с двумя чашками чая, Габриэль спросил:
— Как он в последнее время?
— Да, в общем, неплохо, — ответил Роб. — Доктор Лефтрук продолжает попытки привести его в чувство медитациями. Но это дело тонкое.
— Да, наверное, — согласился Габриэль. — Она мне рассказывала.
— Контролировать галлюцинации можно, однако и это имеет свою цену, довольно высокую. А как он на ваш взгляд?
— Ну… не знаю. Как ты себя чувствуешь, Адам?
Адам раскуривал новую сигарету.
— Лучше проливать кровь, чем не верить, — сказал он. — У тебя есть возможность уверовать. Ты совершаешь выбор. И если ты предпочитаешь не…
Пальцы Адама затрепетали в воздухе, изображая язычок пламени.
В Холланд-парке Финбар Вилс коротал очередной одинокий вечер. Отец отправился на деловой обед, мать встречалась в японском ресторане с подругами по книжному клубу — не для обсуждения книги, сказала она, просто чтобы полакомиться суши.
Финн стоял, покачиваясь, посреди своей комнаты. Сегодняшнее зелье подействовало на него как-то странно. Лоб покрылся холодным потом, во рту пересохло сильнее обычного. Как правило, травка создавала распространявшееся от живота ощущение сдвига во времени, чувство, что тело становится слишком грузным, чтобы поспевать за ускоряющейся красотой мысли, чувство нехватки слов, позволяющих выразить всю глубину музыки, — да и как ее выразишь, если челюсти отяжелели настолько, что их и с места не сдвинуть?
Сегодня же Финн испытывал нечто совершенно иное. Подобие разрыва с действительностью. Он ушел в обещанную наркотиком альтернативную реальность, но почему-то напрочь отторгся при этом от своего изначального мира. И не ощущал обычного приятного и забавного взаимодействия двух способов существования — только странную отдельность от всего на свете.
Финна немного трясло, лицо его, он в этом не сомневался, было белее белого. С ним явно произошло то, что его лучший друг Кен называл «сбледнеть с перекура».
— Черт, — произнес Финн и, спустившись в кухню, начал возиться с кодовыми замками высокой застекленной двери. И в конце концов ему удалось выбраться в садик и глотнуть свежего воздуха. Житейская мудрость подростков знала только одно средство от «сбледнения» — ждать, когда оно пройдет само собой. Лоб и ладони Финна покрывал препротивный пот, просыхать на холодном ночном воздухе не желавший.
